Воспоминания

I. История села Глодосы

Село Глодосы, Новоукраинского района, Кировоградской области расположено на берегах реки Сухой Ташлык в 25 км к северу от райцентра Новоукраинка и в 22 км от ближайшей железнодорожной станции Адабаш. На 1976 год Глодосы имело населения 4056 человек. Село считалось украинским.

Археологические находки свидетельствуют, что эта местность была заселена в глубокой древности. На окраине села раскопан курган эпохи бронзы. Там найдена каменная баба кочевников XI-XIII вв. Выдающимся археологическим памятником является захоронение с трупосожжением военачальника конца VII в. н.э., обнаруженное возле Глодос.

В письменных источниках населенный пункт упоминается под 1750 годом. Первые поселенцы, выходцы из Молдавии, назвали его Сухим Ташлыком. В 1784 году село переименовано в Глодосы. Поселение было сотенной слободой Новослободского полка, а с 1764 года — шанцем Елизаветградского пикинерского полка, а в начале 70-х годов здесь расположено роту Молдавского гусарского полка. В 1787 году здесь было 60 дворов, в них проживали 286 лиц мужского пола. Население — преимущественно государственные крестьяне — занимались земледелием, скотоводством, рыболовством.

В 1821 году в Глодосах расположилась третья украинская уланская дивизия. Местных жителей преобразовали в военных поселенцев, которые сочетали тяжелую военную службу с сельскохозяйственным трудом. Платили земельную ренту, давали деньги на содержание военной администрации, обеспечивали провиантом своих постояльцев-уланов. Они только временно имели право пользоваться хозяйственным инвентарем, который считался военным собственностью. На покупку или продажу какого-либо имущества поселенец должен был брать разрешение у офицера.

Впоследствии село вошло в состав 1-го округа 6-й волости. Оно было полностью перепланировано военной администрацией. Появились ряд помещений военного назначения: офицерские дома, помещения штаба, школа кантонистов, склады, манежи, конюшни и т.п. 29 января 1863 года Глодосы с населением 5883 человек стало городком. Жители его отнесены к категории государственных крестьян. По указам 1866-67 годов они получили по 5 десятин земли на ревизскую душу. Жители Глодос отбывали 3 дня в неделю государственные работы, как тогда говорили, казну. (Сведения из “Истории городов и сел Кировоградской области УССР”)

Заселяли Глодосы в основном украинцы, но много жило и молдаван. Их называли волохами. Еще долго они сохраняли свою самобытность. Дома молдаван несколько отличались от украинских. Завалинки и ставни снаружи, печи и ко́мины (ко́мин — передняя часть сельской печи) в хатах красили черным, чаще сажей. Украинцы переняли по-волохски вышивать полотенца, готовить блюда.

II. Мой прадед Гордиенко Сильвестр и его потомки

Отец нашего прадеда Сильвестра погиб в русско-турецкую войну, а потому согласно закона его двух сыновей забрали в кантонисты (кантони́сты — малолетние и несовершеннолетние сыновья нижних воинских чинов, в силу своего происхождения обязанные служить в Вооружённых Силах России). Еще малолетних Сильвестра и Корнея привезли в глодосскую школу кантонистов из села Денисовка Полтавской области. Мать не хотела отдавать детей. Когда их забирали, то бежала за телегой и кричала: "Гавенята мои, гавенята!", — до тех пор, пока не упала. («Гава» по-русски — ворона). Это название пристало к ним навсегда — по-уличному их потомков зовут "гавегами". Мать не перенесла разлуки с детьми и в скором времени умерла. После школы кантонистов мой прадед Сильвестр работал в волости писарем, а его брат Корней – портным. Братья в Глодосах поселились навсегда. Обзавелись семьями, получили наделы земли. Сильвестр имел шестеро детей. Я знала четырех — моего деда Аврама, Павла, Николая и Акулину.

По преданию, Сильвестр пошел примаком к молдаванке. Жили две сестры-сироты, на младшей и женился наш прадед. Прабабушка была красивая, чернобровая, цветущая, щекастая. Старшая сестра жила одинокой, через дорогу от наших. О ней ходили странные разговоры. Будто она ведьма, ночью ходит по соседским коровам и забирает молоко. Наш дед рассказывал, как одной лунной ночью у ее двора он встретил белоголовую собаку. Таких собак поблизости не было, и дед утверждал, что это была тетя в образе собаки. Наш отец в это не верил.

Прадед был крутого нрава, любил выпить. Как появлялся навеселе, вся семья бежала в лозы, оставалась только наша баба Любка, невестка. Только она умела угодить свекру. Прадед уважал ее, но баба боялась его, держалась у порога, "в ухватах". Свой век доживал прадед у моего деда. Вспоминают, что дед Сила, как его звали, любил покуражиться над женщинами: бывало намажет дегтем подметки и ходит по свежесмазаному полу, чтобы знаки оставались.

В доме родителей остался жить дед Павел, а нашему деду Авраму построили дом рядом. Авраму досталась хата и усадьба значительно хуже, однако братья никогда не ссорились, жили дружно. Это передалось и их детям. Только брат Николай держался отчужденно. Будто когда-то подрались с нашим дедом за кисть из свиной шерсти, которой чесали пряжу из конопли. Наш дед ходил к Николаю, а его у нас не помню.

Дед Аврам был невзрачный на вид, среднего роста, сухонький, молчаливый. К людям приветлив. Три года посещал церковно-приходскую школу и считался грамотным. В праздничные дни надевал очки и протяжно, по церковному, на никому непонятном старославянском языке читал Псалтирь. Занимались дед с бабой, как все глодосяне, земледелием. Имели надел земли 5 десятин, находилась она в 7 км от села. Осваивали не более трех десятин, остальная оставалась целинной. Два раза в год снимали с нее траву на сено для скота. На хозяйстве имели волыки. Была корова, но не всегда. За богатством не гнались, сводили концы с концами. Старики были выработанные, имели немало болезней. Бабу мучила грыжа, дед плохо видел и плохо слышал. Смолоду сам, а потом с детьми, ходил дед к помещикам на сезонные работы. Рассказывал, как горько работал от зари до ночи у панов, каким варевом и хлебом, похожим на землю, кормили, какую за это малую плату получали. Любил дед мастерить, делал различные кухонные принадлежности, игрушки для детей. Умел из дерева без единого гвоздя сделать такую головоломку "думку", что кроме него никто не мог сложить и разобрать.

Сына Илью дед выучил на учителя, он заведовал Глодосской начальной школой. Дочки остались неграмотными. Дед не одобрял, что наш отец учил детей, в частности девушек. Называл нас "модистки", а про меня говорил: "Эта малая пристала к школе как черт к сухой вербе". Он очень уважал и слушал свою жену бабу Любку. Из нашей семьи дедушка Аврам больше всего любил Олю. Зимними вечерами брал тулуп, заворачивал Олю и носил ее по комнате. Говорил: "Это — Любка". Она казалась ему похожей на бабу Любку, его жену.

Баба Любка, урожденная Писаренко, была тоже глодосская, с Кипячки. Так называется угол села через дедов колодец в овраге. Из нее родниковая вода вытекает на поверхность, она теплая, зимой не замерзает, приятная на вкус. Когда-то здесь вода била фонтаном.

Молодой баба была красивой и сохранилась такой до старости. Умная, добрая, щедрая, она держалась с достоинством, слов на ветер не бросала. Деда недолюбливала, отворачивалась, когда он ел, и шептала: "Чума".

Они вырастили четверых детей — Иова, Илью, Анисью, Оляну. Все, кроме Ильи, жили на одной улице. Последние годы старые жили с нами через сени. Баба любила и жалела внуков. Имела верстак, на котором ткала замечательные ковры, дорожки, рядна, полотна. Это мастерство передалось дочери Анисьи. Баба умерла первой на 67 году жизни. Дед очень горевал за ней. Через год и он умер. По его желанию, деда похоронили рядом с бабой. Умер на 68 году жизни.

Дед Павел был умным, трудолюбивым и веселым. Много пережил за свой долгий век. Десять лет ухаживал за парализованной женой. Вырастил пятерых детей, выполнял мужскую и женскую работу, во всем поддерживал отменный порядок. В 90 лет мастерски плел ясли для скота, заборы и выполнял другую домашнюю работу. В 95 лет, как ослеп, повесился.

Баба Акулина вышла за соседа-вдовца, жила через дорогу. Маленькая, сухонькая, бойкая, она везде успевала. Ни одно событие не проходило без нее. Умелая шептать, спасать людей и животных от болезней, принимала рожениц, омывала умерших. Когда я болела свинкой, она ощупала меня и сказала: "Она не выживет". Жила долго, умерла легко, как уснула.

Отец Иов Аврамович имел сложную натуру, беспокойную. Был способен к науке, но учился всего два года. После школы занимался самообразованием. Выписывал журналы, газеты, а по вечерам вслух читал. Волевой, самоуверенный, он пытался все постигнуть и сделать своими руками. Но ему не хватало знаний, опыта, а потому его задумки часто успеха не имели. В хате, которую сам построил, сделал дымоход из дерева и глины. Глина обгорела, загорелось дерево и дом сгорел. Обдулась корова и, чтобы вышли газы, отец пробил ей бок, но не там, где надо. Вылезли кишки, и корова сдохла. Возражений, советов он не терпел. Имел швейную машинку, на которой шил одежду. Часто кроил и шил не так, "не туда". Тогда слышалось его любимое: "А чтоб тебя бог побрал!"

В селе был нужным человеком. Люди звали его "чистить" кабанчиков, колоть свиней, выбрать хорошую корову, что-то посоветовать, помочь. До революции отца, как человека грамотного и честного, община выбирала кассиром по сбору налогов. В ревизионную комиссию потребительской кооперации избирался неизменно.

К религии относился скептически, однако "от людей" выполнял религиозные обряды. Раз мама его послала пасху святить. Он зашел за сарай, пересидел пока люди из церкви возвращались, и занес в дом "посвяченую" пасху. Рассказал об этом через год, когда уже закрыли церковь. Не был суеверным, такими воспитывал детей и перевоспитывал маму. Купил дом, в котором повесилась баба. Ее никто не покупал, боялись в ней жить. А отец сам не боялся и приучал к этому всех. Только ночью на чердаке начинало что-то возиться (там ночевали куры и кошки), брал лампу, вылезал сам и звал маму и детей, чтобы все убедились, что нечистой силы нет.

Сам смелый, он презирал трусов. Не любил на ночь закрывать дверь, даже на хуторе. Ссылался, что у него есть ружье, а когда спрашивали, где оно, то оказывалось, что лежит в кладовке незаряженным. "Кто поверит, что я, живя на хуторе, не хожу всю ночь с заряженным ружьем вокруг двора", — говорил он. Был беспечный и непредсказуемый, сильно забывал. Не курил и не сквернословил, и никто в семье не употреблял неприличных слов. Умел интересно рассказать о различных приключениях и высмеять любого. В компании был веселым, остроумным. Где он, там всегда были шутки и смех. Бывало и выпивал. Тогда мама высказывала все, что у нее накипело, а он только улыбался. Выпившим отец становился добрым. Мама говорила: "Теперь из него хоть веревки вей". Всегда был чем-то озабочен.

Был строгий, даже жестокий. Вредных животных (кошек, собак) убивал или вешал, за что мы все его упрекали. Долгое время держал охотничьих собак. Как только выпадала пороша, брал ружье, звал борзых и шел с охотниками на охоту. Бывало, возвращался увешанный зайцами. Однажды даже дрофу убил. Люди сходились смотреть на красивую птицу. Разводил редких голубей, чего мама не терпела, потому что была уверена, что все голубятники — злыдни. Занимался кролиководством. Любил науку, преклонялся перед образованными людьми, учил детей. Как все волевые люди, мог впадать в отчаяние, даже плакать. Всю жизнь мечтал разбогатеть, стать настоящим хозяином.

За свой век построил пять хат. Ни в одной долго не задерживался, да все они и были кое-какие. Это подорвало здоровье родителей, они не вылезали из глины. В частности, мама, потому что основной груз ложился на нее. Отец не горел на работе, он любил подавать идеи, а работу пытался переложить на других. Мама такой жизни не одобряла, но перечить не смела. Мать отец не уважал и не жалел. Мы, дети, отца боялись, хоть бил он нас редко.

Красивым отец не был. Среднего роста, большая лысая голова, широкий лоб, лицо сужено к низу. Украшали большие темно-серые с искорками глаза, белые зубы и красиво очерченный рот. К детям относился неровно. Любил и заботился о старших Николае и Ганюте, играл с маленькими, а остальными — тяготился. В семье был деспотом, эгоистом, а для чужих — щедрый, дружелюбный, честный, чуткий.

Мама, урожденная Артеменко Оксана Ефимовна, была с другого конца села. Она месячным ребенком осталась без матери, вырастила ее мачеха и невестки. Семья матери была большая, богатая, трудолюбивая, жадная к богатству. Имела мать трех братьев и двух сестер. Был еще маленький мальчик, сын мачехи. Братья посадили его в возок и направили в пропасть. Ребенок убился. Мать говорила, что братья боялись, чтобы сыну мачехи не досталось отцовское богатство. Росла мать без присмотра, зимой по снегу бегала босиком. Следствием был ревматизм, а он дал осложнение на сердце. Мама тяжело болела еще до замужества и осталась на всю жизнь с пороком сердца.

Когда умер и отец матери, осталась она круглой сиротой в семье брата Ивана. Отец завещал своей меньшенькой богатое приданое. Мама вышла замуж молодой, за первого кто сосватал, потому что в семье брата чувствовала себя лишней. Брат не отдал выделенного отцом приданого матери. Наш отец не стал домогаться приданого. Как началась ссора из-за этого, то спешно запряг волы, посадил маму и уехал домой. Больше он у маминых родственников не был, очень редко посещала их и мама. Дело было не только в приданом: они были разные люди. Мы, дети, даже не знали, где жила раньше наша мама.

Осталась неграмотной. Главным в жизни считала физический труд. Воевала со мной, чтобы оставила школу, потому что книги читают только бездельники. С отцом они были также разные люди. Мама любила труд, не жалела себя, своими руками заменяла других. Трудолюбивая, скуповатая, совестливая и правдивая сама, добивалась такими видеть и своих детей. Всех одинаково любила и жалела. Говорила: "Все будут пальцы одинаково болеть, как отрежь, так и сердце за всех детей одинаково болит." Часто сердилась на детей, но била только ладонью, чтобы было не больно. Жила обособленно, с соседями не ссорилась и не дружила.

Трудно было маме после богатого двора привыкать к отцовской нищете. Между родителями всегда чувствовалось несогласие. Будто отец не знал, когда женился, что мама больна. Он не упрекал этим маму, но и согласия между ними не было. Мама слушала отца, выполняла его замыслы, хотя и не все одобряла. Молодой мама была красивой, но я помню ее без зубов, преждевременно состарившейся.

Мама жизнью не дорожила. Помню, как мы с ней копали белую глину в Катросах. Глинище было опасное, часто обваливалось, убивало и калечило людей. Мама меня в глинище не пустила, а сама залезла и стала копать. На минуту вылезла отдохнуть, и тут рухнула глыба с тонну. Я очень испугалась, а мама сказала, что готова и сегодня умереть, только детей жалко.

После строительства первой хаты мама долго и тяжело болела. Отцу еще тогда надо было сделает выводы, оберегать маму от тяжелого труда. За пятой хатой мама стала инвалидом. Парализованной прожила еще 10 лет, а всего прожила 56 лет. За свой век родила 11 детей, из них выжило шестеро.

III. Детство

Я родилась в 1907 году 22 октября. Помню себя с трех лет. Это был 1910 год, родители тогда строились на хуторе.

Первое воспоминание. Помню дом с рыжими стенами без окон и дверей. Я присела и стараюсь чистить картошку. За спиной что-то фыркнуло. Оглядываюсь и холодею от ужаса: передо мной стоит наша лошадь Вороная, которую я очень боялась. Подняла крик, Вороную выводят. Она сама зашла в дом, потому что еще не было дверей.

Второе воспоминание. Я болтаюсь в бочке с водой. Ко мне подплывает большая зеленая жаба. Я кричу: "Дзяба, дзяба!" Меня забирают и смеются.

Третье воспоминание. Играю у бабы с маленькими цыплятами, я их очень люблю. Крепко хватаю одного за шейку — из рук падает неживой цыпленок. Плачу за ним, не верю, что задушила.

Четвертое воспоминание. Учусь произносить звук "р". Повторяю услышанную от охотников фразу: "С лисицы шку-р-ра дор-р-рогая, дор-р-рогая!"

Помню, как мама гладила меня по голове и хвалила: "Эту мою девочку, хоть посвятить". Называла роздайбидою, я раздавала.

Надел земли отец получил за селом, над Катросами. Катросы — это глубокий овраг, изрытый овражками. Из села через Катросы потянулся путь вдоль нашего поля в села Александровку и Забары — в имения помещиков Завадского и Ковалева.

В сторону села с Катрос на поверхность выходят залежи гранита, а от степи — залежи рыжей и белой глины и песка. В Катросах из-под камня берет начало ручей, он протекает оврагом и впадает в Сухой Ташлык. Над Катросами в конце села кладбище. Над самым оврагом хоронили самоубийц и некрещенных детей. В овраги Катрос свозили мусор, падаль, стреляли сапных лошадей. Между камнями водились лисы, куницы, хорьки, ласочки. Эти овраги считались нечистыми, ночью их люди обходили. Чтобы добраться из села к дому, приходилось переходить Катросы, и хоть я не верила в нечистую силу, однако ночью их переходить спешила. Говорят, название Катросы произошло от имени Катя: будто за Колиивщины в этом овраге собирались мстители, предводителем у них была женщина Катя. Добыча камня в Катросах при Советской власти получила государственное значение.

Надел земли родители получили там, где раньше была толока (выпас для скота). Наш хутор доходил до Сухого Ташлыка. Земля черноземная, целинная, плодородная. Над дорогой родители построили хату. На хорошую хату у родителей достатка не было, слепили кое-как из ивы, лозы и глины. К хате пристроили конюшню, построили сарай, курятник и т.д. В хате двое маленьких окон смотрели на хутор, двое — на деревню. А окошко на печи — в поле. Большая комната вместила печь, лежанку, плиту и была за кухню, спальню и все остальное. От села с обеих сторон реки тянулись людские наделы, но кроме нас никто здесь не строился.

Первый год родители на поле, кроме зерновых культур, посадили десятину бахчи: арбузы, дыни. Пригодились отцу его агрономические журналы. Он выписал доброго семени, и тот год в нашем дворе лежали горы арбузов и дынь с ведро каждое. С тех пор, как у кого бахча уродилась, люди говорили: "Хорошо уродилось, прямо как у Ивы". Этими "выписанным", как их звали, семенами отец наделил многих. Наша земля, удобренная перегноем, первые годы давала хороший урожай. Родители несколько поправили свое хозяйство: купили лошадей, сеялку и еще один надел рядом с нашим. Пользы от этого надела было мало, но отец хотел произвести видимость хозяина.

На нашем черноземе хорошо родила пшеница. Родители оставляли часть на еду, остальное — продавали. Вся надежда на приобретение чего-то зависела от выручки за продажу пшеницы. Хлеб мы привыкли ценить и беречь с детства. Мама часто повторяла: "Берегите, дети, святой хлеб, потому что придет на вас черный день!" Мы спрашивали маму, какой он черный день. "Это когда хлеба нет", — отвечала мама. Пшеничный хлеб мама пекла на капустных листьях с хмелем. Когда сажала в печь, слегка ножом обрезали горбушку (по-украински — цилушку). Он выпекался с красивой горбушкой, вкусный, ароматный. Мама наделяла дочерей горбушкой и говорила: "Ешьте, девочки, цилушку, чтобы парни целовали". Иногда пшеничного хлеба до нового урожая не хватало. Тогда мама пекла хлеб из ячменя, которым кормили свиней. Был он черный, потрескавшийся, с остьями. Я боялась такого хлеба, а раз так расплакалась, что меня остановить не могли. Я с трудом произнесла: "Потому что хлеб черный". Отец сразу взял мешок и пошел одалживать пшеницу. После этого мама ежегодно напоминала отцу: "Сей побольше пшеницы, чтобы дети не плакали, что хлеб черный".

Грустно жилось детям на хуторе без друзей, особенно зимой. Росли мы замкнутыми. "Растут как зайцы", — говорили о нас люди. Наши старшие Николай и Ганюта, что уже в школу ходили, зимой жили у деда. Отец о бытовых нуждах мало заботился. У нас не хватало домашних вещей, необходимых в хозяйстве — мебели, одежды, обуви. Мы часто имели одни сапоги на двоих. Зимой, плохо одетые, простужались, болели. "Лишь бы не голодные", — говорил отец. Одевшись как попало, мы зимой выбегали во двор и находили для себя развлечения. Делали силки и ловили ими щеглов и синиц, сажали их в клетку, кормили, а весной — выпускали. С лошадиной шерсти выкачивали мяч, делали снежные бабы, спускались с горки на саночках, ездили на деревянных коньках по льду на реке, бились снежками.

Дорогой мимо нас, кроме селян, ездили паны, чаще пан Завадский. Отец кланяться панам не любил. Завадский часто кричал: "Шапку, шапку снимай!" Завадский женился на своей горничной. Было у них трое детей, до смерти матери не знали они о своем происхождении. Пан гулял, пил, и она не выдержала. По одной версии сама застрелилась, за второй — ее застрелил Завадский.

На хуторе в нашей семье прибавилось еще две сестрички — Саня и Оля. Было нас детей теперь шестеро: Николай — 1898 года, Анна — 1901 года, Михаил — в 1905 года, я — 1907 года, Александра — 1911 года, Ольга — 1913 года. Дуня, родившаяся после Ганюты, умерла в 3 года. За ней все очень горевали. Двое умерли совсем маленькими. За 5 лет, прожитых на хуторе, мы на один год выезжали на Кирилловку. Так назывался угол нашего села в конце Катрос. Была здесь хорошая хата, недалеко от нашего хутора, только бы жить, но через год отец ее продал и перевез семью обратно на хутор. "Ездят как цыгане", — говорили о нас люди. На Кирилловке от старших я научилась читать, стала замечать ход времени: он не мог остановиться и вернуться. Я узнала, что люди умирают, и было время, когда меня не было. Все это меня страшило.

После нашего возвращения из Кирилловки снова на хутор, я стала очень скучать за селом, за детьми, с которыми там сдружилась. Иногда плакала и не знала по какой причине. Запомнился мне в то лето запах зеленых огурцов. Этот запах я до сих пор помню, никогда больше так огурцы не пахли.

На хуторе произошел со мной такой случай. Мне было лет четыре. Мы, дети, бежали навстречу отцу, когда он возвращался из села. Тропинка проходила рядом с ямой для поросят. Я бежала рядом с Ганютой. Возле ямы мы вдвоем на тропинке не помещались, Ганюта столкнула меня с тропинки, и я скатилась кубарем в яму для поросят. На мой крик прибежал отец. Обошлось легким испугом.

С 6 лет я стала няней. Смотрела маленькую Олю: спокойную, красивую, все ее любили. Ребенком, я завидовала тем детям, которые не смотрели за меньшими. Помню, как Ганюта придушила Саню. Играя, повернула ребенка лицом вниз. Отец с трудом спас ее.

Когда освобождалась от ребенка, то помогала Мише пасти скот. Выпасы бывали такими узкими полосками, что целый день не приседали, заворачивая скот из потравы. Выгоняли пасти до восхода солнца, мы не высыпались и засыпали возле скота. Мама со двора все окликала пастухов. Мне долго слышалось ее: "Насту-у-ня!"

Часто наш скот бился, его донимали слепни, оводы, мухи. Как скот почует "дз-з-з", поднимает торчком хвост и бежит куда глаза глядят. Больше всего мы боялись ревища, это страшное зрелище. В овраги Катрос вывозили подохших животных. Как только, бывало, рогатый скот почует запах падали, то безумиет. Глаза наливаются кровью, он ревет и бежит к падали. Здесь все ревут и дерутся между собой. Если не успевали старшие разогнать скот, то сильные животные калечили слабых, а то и на смерть забивали. В Катросах застрелили нашу Серую лошадь, она заболела сапом.

Мы очень боялись и оберегали скот, чтобы не упал в карьер, где взрывали камень. Соседская корова упала, то пришлось людям ее дорезать.

Наш отец разбирался в садоводстве. Скоро вокруг нашего двора вырос хороший фруктовый и декоративный сад. В нашем берегу росли ивы, лозы, ясени, тополя, вязы. Между ними росла трава "бережина", покрытая разноцветными луговыми цветами. Под горой на хуторе отец вырастил калину, смородину, сливы, виноград, орех, вишню. Украшали наш двор и хутор стройные тополя и вишневый сад. На неудобе, вокруг нашего двора и поля, росло много полевых цветов. Мы с них делали букеты, плели венки. Любили ломать калину и вязать в пучки. Радовались таким религиозным праздникам как Зеленая неделя, Покрова, Ивана Купала. Мы отмечали их. Для нас это были праздники весны, цветов и урожая. На Зеленую неделю украшали хату зеленью и цветами, травой застилали пол. На Ивана Купала плели венки и пускали на воду, прыгали через костер. На Покрову ломали калину, снимали поздние фрукты. Вид здесь был замечательный. Летним утром хутор, умытый росой, покрытый сизой дымкой, был несказанно волшебным и душистым. Мы любили свой хутор и долго за ним скучали.

В хуторе под горой было много источников. Мы на них копали колодцы и брали для питья вкусную, чистую как слеза воду. Поблизости на перекрестке дорог находился круглый колодец. Называли его так, наверно потому, что на нем лежал большой камень с круглым отверстием. В нем была чистая, холодная, приятная на вкус вода. От колодца расходились в разные стороны четыре пути, поэтому ею пользовалось много людей. Зимой, когда в поле не ездили, о нем забывали. Одной весной в колодце нашли человека — цыгана. Колодец сливали, вымывали, однако люди пить воду перестали, поили скот. Его потом завалили камнями. Осталось название — "Круглый колодец".

Мы, дети, очень боялись бешеных собак. Их тогда много бегало по реке, кусали людей и животных. У Турчинов, наших соседей, взбесилась корова, у нас — собака Рябчик. Он дня три с явными признаками бешенства оставался во дворе. Однажды мама ушла из дома, оставила на меня детей и поручила наблюдать за Рябчиком и оберегать меньших. Он лежал на берегу возле колодца с калиной. Я детей спрятала в коноплю, а сама находилась возле собаки. Когда на него находил приступ, он срывался с места, вихрем мчался во двор, гонялся за курами, рвал и метал все на своем пути. Меня обходил. Когда отходил, то снова шел на берег, ложился около меня и виновато клонил голову. Глаза, налитые кровью, беспокойно бегали, хлеба — не ел. На второй день Рябчик сошел со двора. Теперь все боялись его появления. Он появился через неделю, опухший, в репейниках, с опущенным хвостом. Мы спрятались в дом и дверь заперли. Рябчик обошел дом и лег в тени, где всегда лежал. Там его отец и застрелил.

Турчиновские дети, наши соседи и родственники, надел которых лежал рядом с нашим, пугали меня и Мишу русалками и ведьмами. Мы верили им и боялись. Во ржи, на ветвях мне мерещились некрещеные дети — русалки. Отец не верил, называл это бабьими выдумками.

Наш хутор выходил за реку, где выступала из земли гряда камней. Мы лазили по камням, находили выбитые знаки — ступню ноги, кисть руки, подкову, сковороду и прочее. Дед говорил, что знаки указывают на присутствие поблизости клада. Мы внимательно все вокруг осматривали, но не обнаружили. Уже много лет спустя километрах в трех от села люди нашли знаменитую Глодосскую находку — захоронение князя VII века н.э. Нашли 100 золотых изделий, 70 серебряных предметов, изделия из железа, меди, бронзы, агата, стекла, пережженные кости человека. Сокровище менее значительное нашли и в центре села возле реки. Все это сдали в музей.

В 1913 году эпидемия холеры достигла Глодос. Я прислушивалась к бесконечным разговорам о холере и не могла понять, какая она из себя. Представлялась мне холера в образе женщины или животного. Она мне снилась. Как будто отец на поле над Катросами косит пшеницу. Мимо пробегает маленькая собачка, перескакивает Катросы, хочет перескочить реку, но падает в воду и тонет. Отец говорит: "Это же холера утонула". С порога бабиной хаты я со взрослыми наблюдала, как женщины, запряженные в плуг, обпахивают село и поют колядки. "Это они так, чтобы холера не зашла в село", — сказала старуха. "Разве у нее есть ноги, она женщина?" — спросила я. Баба промолчала. Так я убедилась, что холера приходит в образе женщины. Однажды летним днем от села из-за бугра вышла женщина, и, показалось мне, повернула к нашему дому. "Холера идет!" — закричала я. Я не переставала кричать, меня схватили колики. Сестра побежала за родителями, которые убирали хлеб. Когда меня успокоили, боль утихла. Наши думали, что у меня холера, поили соленой водой. Тогда мне рассказали, что такое холера, а баба сказала, что на мне сглаз. На нашей улице от холеры умерло несколько человек.

То, что Глодосы не было крепостным селом, имело положительное значение для его культурного развития. В то время в Глодосах существовала двухклассная женская школа, которая выпускала учителей начальных школ. Она охватывала не только глодосянок, но и учениц окрестных сел. Были две двухклассные школы с шестилетним обучением, земская начальная и две церковно-приходские школы.

Отец своих старших Николая и Ганюту хотел вывести в люди, выучить на учителей. Николая после двухклассной отдали в Александровскую учительскую семинарию. Родители возлагали на него большие надежды, любили его, все продавали, чтобы прилично одеть, создать условия для учебы. Но после первого курса Николай семинарию оставил. Оказалось, что он из принципа не учил Закон Божий (тогда это был главный предмет) и его не перевели на второй курс. На второй год оставаться он не захотел и покинул семинарию. Для родителей это было тяжелым ударом. Отец упрекал его, даже плакал, зарекся больше учить детей.

Николай замкнулся, стал молчаливым, все готовился куда-то поступать, сдавал экстерном, и все безуспешно. Наука ему трудно давалась. Он не учился и не приступал к работе в хозяйстве, разгулялся. Меньшие дети любили его, слушались как отца, а он к ним относился пренебрежительно, даже грубо. Родителей не слушался, с Ганютой не мирился. Николай был красивый, рослый, статный, русый, голубоглазый, имел правильные черты лица, был похож на маму. Во время революции устанавливал советскую власть, высшее образование получил заочно. Долгое время работал учителем, заведующим Кировоградского районо, на склоне лет — в облконторе пчеловодства. Имел театральные способности, но ограничился лишь художественной самодеятельностью. Был несчастлив в личной жизни. Дожил свой век в Ивано-Франковске у дочери Вали.

Ганюта после двухклассной вступила в Глодосскую двухклассную учительскую школу, которую успешно закончила в 1917 году с дипломом классовода I-IV классов. Была она способная к науке. Хоть и болела, но училась на отлично. В детстве застудила ноги, после чего случился ревматизм и в результате — порок сердца. У нее опухали ноги и было время, когда ходила только опираясь на палку. Стала раздражительная, из-за каждой мелочи плакала, падала на пол и била ногами. Отец строго запрещал всем дразнить ее и загружать работой. Так работа по хозяйству легла на меня и Мишу, еще совсем малых.

Постепенно Ганюта переросла свою болезнь, восстановилась она уже в старости. Она училась еще два года в гимназии, которая открылась после революции. Ганюта была красивая, умная, волевая, мудрая, умела найти подход и влияла даже на отца. Меньших любила и использовала. Я исполняла любое ее желание. Она помогла мне покончить с религией, вступить в комсомол, еще учиться. Работала в школе классоводом. В 19 лет вышла замуж, в 45 — овдовела. Муж болел туберкулезом. Умерли двое их малолетних детей. Остался сын Юра, при нем дожила свой век. Похоронена на Богдановой горе в Чигирине.

Михаил, или как мы его звали — Миша, рос болезненным. Его бледное, чуть зеленое, всегда искаженное лицо, было будто мхом обросшее. Затейник, забияка, хитрый, злой и трусливый, он приносил маме много хлопот. Была у него одна слабость — любил кур. Говорить о них мог без конца. Мама называла его куриным отцом. На хуторе у нас было до сотни кур, а он всех знал, петухов узнавал по голосу. Бывало, заманит кур в курятник, закроет, ловит и любуется ими. Куры поднимают страшный крик. Мама испуганно спрашивает: "Где Миша?" Бежит в курятник, открывает дверь, оттуда вылетает с полсотни перепуганных кур, за ними мама вытягивает Мишу. Вид у него жалкий — в мусоре, в перьях, исцарапанный. Он извивается как уж, уклоняется от карающей маминой руки. Наконец, вырывается, смеется и кричит: "Мама, а мне не больно!" После этого убегает в лозы или подсолнухи, сидит там, пока мама не позовет и пообещает не бить. Он умудрялся что-то разбить, опрокинуть, поломать, угодить в беду, что-то уронить. Один раз угодил в корзину с яичками — мама собрала сотню на пасху. Бросил мне как-то за шиворот суслика. Хотел по ступенькам выйти из погреба с кувшином молока на голове — кувшин оказалась на ступеньках, а молоко — на Мише.

Малым был слабее меня, хоть и старше на два года, драться не решался, а когда подрос, окреп — бил без всякой причины, мстил за прошлую слабость. Дрался даже с Ганютой, и мамы не боялся. Отец видел в нем наследника, помощника и к его поведению относился снисходительно. К науке имел способности, но желания учиться не обнаружил, закончил только начальную школу. В клуб не ходил, на улице хулиганил, дрался.

Изменился после армии. Нашел себя в колхозе. Вышел из него скуповатый, мудрый хозяйственник. Работал в колхозе рядовым, председателем колхоза, позже — зав птицефермой, огородником. После смерти жены Веры, переехал с сыном Петром в Чигирин, где купил хороший дом. Вырастил троих детей, все имеют высшее образование. Имеет пять внучат.

Империалистическая война разразилась, когда мы жили на хуторе. Отца по возрасту не мобилизовали, дядю тоже, как учителя, а мужчины теток пошли воевать. Олянин Федот пропал без вести, она бедствовала с тремя детьми и ждала его всю жизнь. Муж Анисьи Лаврентий дослужился до унтер-офицера, награжден крестом, вернулся после Октябрьской революции. Нас война пока обошла, а из окрестных сел мимо нас везли мобилизованных бесконечным потоком.

В 1915 году у нас случилось большое несчастье — сгорел на хуторе дом. Прогорел дымоход, сделанный отцом из дерева и глины, загорелись конопли, лежавшие возле лежака, а от них и соломенная кровля. Погибла жеребая лошадь, которая находилась в сарае, пристроенном к дому. Мы остались без жилья и тягла. Вечером приехал волами дед, посадил на мажару нашу семью с пожитками и перевез к себе. Так мы стали жить в деревне, чему дети были рады. Мы заняли большую часть дедовой хаты, а дед с бабой — меньшую часть через сени. Отсюда в 8 лет я пошла в школу. Мне сшили из сурового полотна сумку, что должно было служить портфелем. Чернила делали из ягод бузины.

IV. Школа

При двухклассной женской существовала и женская опытная начальная школа. Имела она три комбинированные классы, которые вела учительница Ольга Николаевна. Заведовал школой поп Иван Лазаренко. Он преподавал закон Божий и славянский язык. Учили нас на русском языке, в то время украинский язык царским правительством был запрещен. Ежедневно на первом уроке нас спрашивали: "Дети, зачем вы пришли в школу?" Мы хором отвечали: "Читать, писать, задачи решать и Богу молиться". Перед уроками все становились на молитву, которую повторяла одна из учениц третьего класса. На первый урок часто приходил выпускной класс двухклассной школы. Одна из старших учениц, как мы их звали, проводила урок. На уроке сидели, кроме нашей учительницы, отец Иоанн и директор двухклассной Пелагея Иосифовна. Держалась Пелагея Иосифовна величественно, строго, в ее присутствии дрожали старшие и младшие ученицы. Читать и писать я умела из дома, а условные задачи давались тяжело.

Моя первая учительница Ольга Николаевна произвела на меня удручающее впечатление. Ученикам она мало уделяла внимания. Чаще мы работали самостоятельно, а она сидела за стеной нашего класса.

Ольга Николаевна заискивала перед детьми богачей, завышала им оценки, принимала подарки. В первом классе училась питомица первого глодосского богача Благого — Левая Ольга. Она за год и читать не научилась, а была переведена во второй класс с наилучшими оценками.

Сама дочь попа, Ольга Николаевна воспитывала нас в религиозном духе. Под ее влиянием я стала слишком религиозной, постилась, молилась богу, а перед Пасхой решила три дня не есть. Так делали старухи, одна даже умерла от этого. Выдержала полтора дня. Меня мучила жажда, и я спросила Ганюту, можно ли воду пить. Она рассказала маме, поднялся переполох. Мама пообещала мои грехи взять на себя. Я так ослабела, что сдалась, стала есть.

Перед религиозными праздниками Рождеством и Пасхой мы говели: исповедовались и причащались. При исповеди священник задавал вопросы, на которые нужно было сразу отвечать. Особенно смущал нас вопрос попа: "Грешен ли и в чем грешен?" Мы отвечали: "Грешная, батюшка". В чем грешен, я и сама не знала, и никому не хотелось рассказывать попу о своих грехах. Одна из старших классов девушка подсказала, что надо отвечать: "Словом, делом и помышлением". Как дошла до меня очередь исповедоваться, я без запинки так и отрапортовала. На большое мое удивление, поп рассмеялся и отпустил мои грехи. Ольга Николаевна заказала принести в школу розги, ими она собственноручно хлестала неугодных ей учеников по спине. В конце учебного года Ольга Николаевна уехала и не вернулась. Ученики за ней не жалели.

Новая учительница Мелания Афанасьевна начала с проверки знаний учащихся. Некоторых, между ним и Левую Ольгу, оставила на второй год. Родители было запротестовали, но учительницу поддержал поп Лазаренко. Неуспевающие, в том числе Левая Ольга, покинули школу. Мелания Афанасьевна оказалась серьезной, ко всем одинаково требовательной, полной противоположностью своей предшественницы. При ней я закончила трехлетнюю начальную школу. В третьем классе мне исполнилось десять лет.

V. Годы революции

Помню мы, дети, вечером сидим за столом, готовим уроки, мама прядет. Входит отец, чем-то возбужденный, и говорит: "Мне это Амвросий такую новость сказал: будто царя скинули". Все онемели.

Дома и в школе я слышала, что царь на земле то же, что и Бог на небе. У деда рядом с иконами висела большая картина царской семьи. Слышала я от старших, что есть такие люди, идущие против царя. Мама рассказывала, как в 1905 году в Глодосы приезжал отряд казаков и на сходке людей пороли нагайками. Домой их несли в ряднах. Мимо нас часто ездил на лошади стражник. Мы с Мишей, увидев его, прятались в кусты. Я спросила отца, почему он так шатается. Отец сердито ответил: "Потому что пьян, как свинья".

Сначала никто не мог понять, что происходит в Петербурге. Скоро стали поступать письма родным от солдат с фронта, они поздравляли со свободой. Приехал наш Николай с Елизаветграда с красной лентой на груди. Он рассказал, как радуются люди революции, как они срезали погоны у офицеров. Портрет царской семьи он порезал и сжег.

Скоро и у нас забурлило. Уже в марте 1917 года глодосяне громили имения помещиков Завадского и Ковалева. На базарной площади перед школой возникали митинги. Мы, ученики, внимательно прислушивались, хотели понять ораторов. Говорили они горячо, спорили между собой. В школе сняли портрет царя, а какие события происходят, не объясняли. Учительница только сказала, что господа не своим трудом получили богатство. Была она сдержанна в разговоре с нами, но я поняла, что и она радуется революции. Вырос в наших глазах авторитет попа Лазаренко. Он часто выступал на митингах, говорил красноречиво, убедительно, приводил цитаты из революционных песен, стихов. Мы мало понимали, о чем он говорит, но слушали с большим вниманием. Через несколько лет Лазаренко отрекся от сана и пошел работать в мастерскую столяром.

Мы жили в дедовой хате, когда отца забрали в армию. Главой семьи стал дед. Николай все ездил. Когда был дома, то за работу не брался. Мужская работа ложилась на деда и 10-летнего Мишу. Жить становилось все труднее, исчезли товары, все подорожало. Стало у нас туго с продовольствием, особенно зимой, когда корова молока не давала.

Без отца у нас прибавилась еще одна сестричка, назвали ее Лидой. Мы радовались появлению малышки, я за ней ухаживала и называла «моя Лидочка".

Отец вернулся после Октябрьской революции. Он стал интересоваться политикой, радовался свержению царского правительства. Долгое время был под влиянием националистов.

Советская власть в Глодосах установилась не сразу. Лишь в феврале 1918 года при помощи Елизаветградских рабочих в деревне был избран военно-революционный комитет (ревком), председателем которого избрали Нестеренко Виталия, но в марте этого года Глодосы захватили австро-германские войска. Украинские буржуазные националисты при помощи интервентов восстановили старые порядки, заставили жителей вернуть помещикам имущество. Интервенты забирали у людей хлеб, скот. Забрали пшеницу и у нас.

Кулаки подняли головы. Наш сосед Костя Благой, первый богач в селе (имел 60 десятин земли, табун коней, стадо рогатого скота и всякого другого добра), уехал с немцами к брату в Александровку, такого же богача, как сам. Там с помощью сыновей брата схватили двух большевиков и повесили на крыльях мельницы. Вечером, когда мы с нашим дедом гнали скот домой, нас встретил Костя и говорит деду: "Такое горе, как его и пережить", — и рассказывает, как на его глазах повесили большевиков. Дед мрачно выслушал и говорит: "Вот такие, как ты, и вызвали немцев, чтобы большевиков вешали". От этих слов Благой подскочил, как ужаленный. "Так это я немцев вызвал? Да я тебя в тюрягу, в Сибирь, ворон костей твоих не найдет!" — завопил он. Дед молча погнал скот.

В Глодосах создали партизанский отряд под командованием Якова Калька. Части Красной Армии при поддержке партизан выгнали интервентов. Пошел с ними изгонять немцев и наш Николай. Не имели мы о нем вестей почти год. Мама плакала за ним день и ночь. Я с ней ходила по оврагам разыскивать Николая. Лежало их тогда много вокруг села молодых, чубатых, растерзанных собаками. Кто они, за что боролись, от чьей руки погибли — никто не знал. Неожиданно к большой нашей радости апрельским вечером вернулся наш Николай.

Четвертый класс я закончила в начальной школе, которой заведовал мой дядя Илья Аврамович. Учил меня Кондрат Филиппович Остапенко, вел комбинированные второй и четвертый классы. Учил хорошо, но школы работали с перебоями: шла гражданская война. Учителя зарплату не получали или получали натурой — рожью, просом и подобным. Если власть в селе занимала банда, школа закрывалась, обучение прекращалось. Оставляли школу учителя, занимались сельским хозяйством и ученики, никто на это внимания не обращал. Запомнился мне поп этой школы: старый, требовательный, злой. Он преподавал закон Божий и славянский язык. Кто не учил молитвы или тропари, мял таким уши или бил по лицу "законом". Мне наблюдать такое было непривычно. Лазаренко к ученикам относился очень ласково. В Глодосах было две церкви. Старая, где правил Лазаренко, в 1-й четверти, и новая — в 3-й четверти. Четырехлетняя школа находилась возле новой церкви, поп этой церкви и преподавал у нас закон Божий.

Оценки за начальную школу я получила хорошие, а знаний — мало. Мама добивалась, чтобы я школу оставила. Я не послушала, пошла в вышеначальную, где проучилась два года (в 5-м и 6-м классах), пока она не закрылась. Семилетки так и не закончила. Отец не возражал, чтобы я училась, только чтобы это не отражалось на полевой работе, где я его заменяла. В школу я шла, когда снег выпадал, а оставляла весной, когда начинались весенние работы. Фактически первую и четвертую четверти я не училась.

От такого обучения я систематических знаний получить не могла, и чувствовала это всю жизнь. Седьмого класса в Глодосах не было, я засела дома надолго. Работать с учебниками, читать книги препятствовала мама всеми возможными способами. Когда видела меня с книгой, сразу заставляла что-нибудь делать. "Если бы лежала или гуляла, а раз читаешь, иди работай", — говорила мне. Маму можно было понять. Трудно представить, сколько она делала за день работы. Старшие не стали помощниками родителям, к этому привыкли и примирились, поэтому давили на средних. Мои руки были нужны в хозяйстве, никто не был заинтересован, чтобы я углублялась в книги. Я еще надеялась учиться, и учебники, художественную литературу умудрялась читать в праздники, когда все отдыхали, на телеге, когда в поле ехали, под снопами, когда все отдыхали.

После изгнания интервентов жители Глодос боролись с петлюровцами. Их поддерживали кулаки и часть интеллигенции. Держали Глодосы в своих руках петлюровцы долго. Они помогали помещикам восстанавливать имения, яростно расправлялись с большевиками.

Глодосы, наверное, еще военной администрацией были разделены на пять частей. Звали — первое, второе, третье, четвертое, пятое. В пятом был создан отряд казаков-петлюровцев во главе с Мелешко. Был он глодосянин, из состоятельной семьи, учитель, молодой, энергичный. Два года существовал его отряд, мешал установлению Советской власти. Однажды большевики направили в отряд Мелешко парламентариев для переговоров. Казаки зашили их в мешки и закопали живыми в землю. При Советской власти их откопали, и мы, ученики, бегали смотреть на страшные останки.

Пятую часть тогда звали петлюровской. Самая зажиточная часть Глодос, находилась на равнинных плодородных лугах Сухого Ташлыка. Первую часть называли большевистской. Расположена она на неудобах, с камнями в почве, самая бедная. В ней и мы жили. Вторая мало отличалась от первой, а четвертая — от пятой. Третья была бедная, не имела плодородных почв, и звали ее бандитской, потому что в ней жило много анархистов и воров.

Во времена гражданской войны власть в Глодосах менялась часто. Как сейчас вижу отца у ворот: стоит, ожидает кто будет идти из села. "А какая там сегодня власть?" — кричит прохожему. Бывало и безвластие, тогда законы не действовали ничьи. Людей убивали днем и ночью, открыто и из-за угла по мотивам политическим и личным. Убийц никто не разыскивал и не наказывал. Только на нашей маленькой улице таким образом было убито пятерых. У деда Павла убили дочь и сына. Дочь Евдокию убил деверь, всадил в живот обойму: они не мирились. Сына Сашу застрелил собственноручно Мелешко. Большевики поймали нескольких глодосских казаков и везли поездом в Елизаветград. Они догадывались, что среди них есть Мелешко, но петлюровцы своего предводителя не выдавали. Стали зазывать глодосян узнавать Мелешко. Саша сочувствовал большевикам и, как его позвали, указал на Мелешко. Когда переводили Мелешко в другой вагон, он на ходу спрыгнул и убежал. В Глодосах тогда держалась власть петлюровская. Только Саша вернулся домой, Мелешко застрелил его на пороге на глазах родителей. Вся наша семья очень горевала по Саше. Того же лета неизвестными убито Соломаху Оверка и Незелю Дмитрия, хотя они не принадлежали к какой-либо партии. Наш сосед Карпенко обручился с девушкой с пятого, петлюровец его застрелил и сам на ней женился.

Выгнали петлюровцев части Красной Армии с помощью партизан. С петлюровцами за границу выехало немало обманутых жителей Глодос. Между ними Степан Масенко из Первого, брат известного глодосского поэта Тереня Масенко. Дирекция глодосской гимназии сагитировала гимназистов ехать за границу. Многие вернулись, не решились оставить родину.

Однажды летом в Глодосах стоял Махно. Тогда он не воевал с большевиками. Его ребята грабили жителей. Мой отец все лето прятал лошадей, а мама — свое приданое. Жил Махно с женой у кулака Благого. Махновцы у селян брали все по потребности, но давали расписки, обещали выплатить. Деда Свирида, отца Благого, махновцы как-то пропустили с расписками к Махно. Тот уже спал. Дед разбудил и стал требовать оплатить свое добро. Махно долго не мог понять, что хочет от него дед, а как понял, то дал деду коленом пониже спины такого пинка, что дед головой открыл дверь и зарылся носом в сенях. Махновцы долго хохотали и говорили, что дед еще хорошо отделался.

Я Махно видела вблизи. Сидел в бричке, запряженной красивыми вороными лошадьми в богатой сбруе. Рядом сидел Щусь, идеолог анархистов, красивый парень, и две молодые красивые женщины. Махно невзрачный, курносый, мелкие черты лица, маленькие острые глаза. Большой кудрявый чуб падал ему на плечи.

В мае 1919 года на несколько дней Глодосы захватил отряд григорьевцев. Они совершили погром евреев, убили ребенка и несколько стариков. Их изгнал отряд партизан.

В августе этого года село захватили деникинцы. Глодосяне против деникинцев выступили единодушно, даже петлюровцы присоединились к партизанам. Деникинцы вернули помещикам землю, помогали собирать имущество. Наложили на жителей контрибуцию, забирали хлеб, лошадей. Партизанский отряд разгромил штаб деникинцев. В этой операции принимал участие и наш Николай. Когда деникинцы объявили мобилизацию, чтобы сорвать ее, Николай вместе с писарем волости Незелей похитили списки жителей Глодос. За это деникинцы обстреливали село, были убитые и раненые. В 1920 году Красная Армия и партизаны изгнали деникинцев. Пошел их изгонять и наш Николай. С этого времени в Глодосах окончательно установилась Советская власть.

Трудности, которые принесла империалистическая и гражданская война, наша семья переживала тяжело, как и весь народ. Исчезла мануфактура, обувь, товары первой необходимости. Селяне переходили к натуральному образу жизни, пользовались тем, что производили сами в своем хозяйстве. Светили маслом или жиром, керосина не было. Спички заменило кресало, мыло — коряки из куриного помета и луг с гречневого пепла, сахар — сахарная свекла, водку — самогон. Особенно мучил недостаток соли, мама воду стала брать из дедушки Павла колодца — в ней была солоноватая вода. Деньги упали в цене, и были разные. Мы не голодали, хлеба, хоть и с натяжкой, хватало до нового и в недородный год.

Нашу большую семью надо было одеть, и мама разрывалась, чтобы этого добиться. Многие сеяли конопли, и чтобы довести их до полотна надо было приложить много труда: вырастить коноплю, отделить плосконь от матерки, выбрать и вымочить в реке, выбить кострицу на бительне, трепать на трепалке, мять ногами, чесать гребенкой, щеткой, делать пряжу, прясть пряхой нити, сновать нити на сновалке, мотать на мотовиле, ткать на станке, белить полотно на реке. Полотно шло на белье, для верхней одежды полотно красили. Для красок использовали шелуху лука, кору дуба, ольхи, ягоды бузины, шелковицы т.п. Прялкой пряли нити на полотно, а веретеном крутили грубые нитки (вал) на рядна, скатерти, дорожки, мешки. Рядна заменяли простыни и одеяла.

У мамы еще из дома сохранилась пряжа белой и черной шерсти, теперь она нам очень пригодилась. У Ганюты руки не стояли к такой работе, не хотела ею заниматься, поэтому мама стала меня приучать. Я скоро усвоила это сложное ремесло. Прялкой пряла нитки, веретеном с гребенки крутила вал, спицами и крючками вязала. Вязать меня научила в школе Мелания Афанасьевна. С белой шерсти вязала платки, свитера, чулки, рукавицы. Из черной шерсти ткали сукно на свитки.

С обувью было сложнее. Летом больше ходили босыми. Николай для себя смастерил босоножки на деревянной подошве. Ганюту в школе научили делать ботинки с помощью крючка, цыганской иглы, картона, шпагата, полотна и клея. В таких ботинках она ходила в гимназию. Отец и раньше не заботился об одежде для детей, а в это время и совсем устранился от таких обязанностей. Зимой отлеживался или проводил время с соседями в разговорах о политике. Мама жаловалась на тяжелую жизнь, а на свое здоровье не жаловалась, хотя оно у нее уже кончалось. Ей не было времени о себе думать.

Зимой в мой долг еще входила стирка полотняной одежды и ряден на реке. Я болтала их в ледяной воде, скользала по льду. Плохо одетая, я невыносимо мерзла, особенно в руки и ноги. Не могла как следует выкрутить ткани, потому что лет было мне не больше 13-ти. Была я рослая, здоровая, поэтому меня рано запрягли в непосильную для моего возраста работу.

С весны отец переводил меня на полевые работы. Мы с Мишей пахали, бороновали, сеяли. Отец в обед приходил проверить работу и проходил не более чем по одному загону за каждого из нас. Если Мише в 12-14 лет эта работа была посильная, то для меня, 10-12-летней девушки, такая работа от зари и до зари была невыносимо тяжелая. Отец помогал сеять, ходил за сеялкой, в страду — косил. Прополка огородины тоже входила в обязанности женщин. Помню, как мы с Мишей в сумерки с поля добирались до дома, а наша хата (еще деда) прямо гудела от пения, музыки и смеха: то гуляли старшие. Миша называл их паразитами. В нашей семье не были правильно распределены обязанности между всеми. Тяжелая работа ложилась на женскую половину и маленьких детей. С Мишей работалось тяжело, он хитрил, подсовывал мне тяжелую работу, дрался. Николай мог в жатву с обеда оставить работу и идти гулять. Родители молча это переносили. Все это повлияло на мой характер, я стала "огрызаться".

Летом и осенью меня и Мишу донимала зубная боль, фурункулы. В жару мы с наслаждением пили холодную родниковую воду, садились в холодную сырую борозду. Осенью долго ходили босые, плохо одетые, часто мокли под дождем, месили босыми ногами болото. Это и было причиной наших болезней. У Миши выпали два передних зуба, я мучилась от фурункулов и нарывов под руками (так называемое сучье вымя). Особенно невыносимо это было переносить в машиновку — в пыли, в жаре. С 14 лет я в жатву вязала снопы и отрабатывала у людей возле машины — молотили снопы. Такие болезни не считались важными, не освобождали от работы, их переносили на ногах, кто как мог. Трудно жилось и нашим малым Сане и Оле, пастушкам. Будили их на рассвете, в жару целый день бегали, пасли скот. Так ежедневно, без выходных.

Саня на 4 года моложе меня. По натуре напоминала Мишу и держались они вместе. Была трудолюбивая, скуповатая, обходительная и предусмотрительная. К науке охоты не было, посещала школу всего два года. Когда я уехала, заменяла меня в семье. С отцом нашла общий язык. Пришлось ей и работать и за больной матерью ухаживать.

Оля вырастала при больной маме больше в няньках у Ганюты, чем дома. Выучилась на учительницу начальных школ и работала в школе до пенсии. Характером веселая, добрая, щедрая, совестливая. Молодой была красивая. В 30 лет овдовела, муж погиб в войну, оставил с тремя детьми, из них вырастила двух дочерей. Как большинство нашей семьи, неприспособленная к сложным условиям жизни. Бедствовала всю жизнь. Долго работала в Казахстане на целине, по выходе на пенсию переехала с детьми на Украину. Живет в Чигиринском районе с. Галагановка с дочерью Верой. Имеет 8 внуков, помогает дочерям их растить и воспитывать.

Наша маленькая Лидочка, моя любимая сестричка, была тихая, спокойная, молчаливая, красивая и слабая здоровьем. Хорошо пела, имела сильный грудной голос. Пришлось и Лидочке вставать до восхода солнца корову пасти. Трудности тех лет, больная мама, жизнь на хуторе преждевременно положили ее в могилу. В 11 лет умерла после кори от крупозного воспаления легких.

С 1920 года в Глодосах установилась постоянно Советская власть. Создали ревком, председателем стал Калько Яков. Впоследствии выбрали сельский Совет, был создан комитет бедноты, земотдел. У кулаков конфисковали землю, имущество. Наробраз открыл начальные школы, профтехшколу, сельдом и народный дом (сельдом, т.е. сельский дом, нардом, т.е. народный дом — так называли сельские клубы в то время). Гимназию закрыли.

В 1921 году была введена новая экономическая политика (НЭП). Чтобы ускорить восстановление сельского хозяйства, было разрешено землю сдавать в аренду, применять наемный труд. Земли у глодосян хватало, а наемным трудом зажиточные селяне пользовались. При НЭПе открылись магазины, маслобойни, мельницы. Ведали ими непманы. Товары в магазинах появились, а средств для покупки у селян не было.

Голод 1921-22 годов затронул и Глодосы, мы едва дождались нового урожая. Наша семья в тот голодный год состояла из 9 человек. Отец ежедневно делил хлеб на 9 кусков — меньшие получали меньшую долю. Старшие подсовывали свою пайку хлеба младшим, чтобы они голода не испытывали. Голодающие ходили под дворами: меняли, просили. Сельсовет организовал сбор хлеба для голодающих.

В это трудное время отец задумал строить хату на хуторе, на месте сгоревшей. Эта затея граничила с самодурством. Родители были пожилого возраста, выработанные, слабые здоровьем, особенно мама. Детям далеко до школы, сельдома, центра села. В это время процветал бандитизм, на хуторе жить было просто опасно. О том, что из хуторов людей будут сселять, мы еще не догадывались. Планировал отец прежде построить во дворе деда времянку, а хату деда, как строительный материал, перенести на хутор. Отцовское слово — закон, обсуждению не подлежало. Дед с бабой умерли, старшие поженились и отошли от нас, а меньшие должны делать то, что отец велит. Мне тогда было 13 лет.

Николай женился на Левой Сане, питомице и племяннице Кости Благого. Он был бездетен, у него росло двое детей-сирот. Их родители умерли от туберкулеза, мать их Косте приходилась сестрой. На старшей из них и женился Николай. Выдал Благой ее после того, как его раскулачили. Старые, особенно баба, противились даже после этого такому бракосочетанию. Баба Саню за Николая прокляла. Саня выросла в кулацкой среде, получилась из нее жадная к богатству, злая, горящая к труду личность. Всю жизнь упрекала Николая нищетой. Она закончила Кировоградскую гимназию и работала учительницей начальных классов.

Ганюта вышла замуж за Николая Божора, сына зава двухклассной школы. Родители были против такого бракосочетания, считали его преждевременным. Ей было 19 лет, а ему — 18, оба не имели законченного образования. Наши родители их года три содержали. Николай был способен к науке, хорошо играл на скрипке и мандолине. Учился еще после бракосочетания. Преподавал в семилетке язык и литературу. Болел туберкулезом, умер в 45 лет.

Родители сменили много хат, но хата деда всегда оставалась нашей. Как мог отец совершенно без необходимости продать хату, в которой вырос, дожил до старости? В дедовой хате я прожила с 8 до 13 лет. Отдельные отрезки моей жизни в ней вспоминаются в цветах. Дедов двор представляется залитым лунным светом. Хата деда стояла напротив луны и солнца. Никогда и нигде мне так щедро не светил месяц и так невыносимо летом не пекло солнце, как там. Хата стояла крайней в ряду, левадой достигала реки, которая летом пересыхала, через нее переходили куры. Во время дождей, когда молола водяная мельница, вода прибывала. Тогда река так заболачивалась, что скот, который приходил к реке на водопой, вытаскивали веревками. Дедова усадьба была бугристая, крутая и неудобная. Возле реки росли ивы и лозняк, между ними — лопух, крапива. Под горой — груши, сливы, вишни, абрикосы. Они ежегодно обильно родили, хватало нам и родственникам. Часть усадьбы была под овощами. Перед хатой и вдоль забора росла дереза. Почему ее не вырубали? Наверное, привыкли к ней. Против нашей левады на солонце был колодец, которым пользовался весь угол.

Хата деда была большая, добротная и неуклюжая. Снизу — высокая, сверху — будто ушла в бугор, рукой можно крышу достать. Двое маленьких окон смотрели на улицу, трое — на леваду, двое — во двор. Сени разделяли дом на две половины. В большей жила наша семья, в меньшей — дед с бабой. Двери из сеней вели прямо в боковушку, где старшие принимали друзей. В ней была лежанка и одно большое окно. В обеих половинах — большие русские печи с лежанками. Каждая комната служила за кухню, спальню и за все остальное. В нашей хате была такая большая печь, что на ней помещалась вся наша семья. Внутри хата высокая, просторная, сухая, с толстым дубовым коричневым сволоком. Зимой дети больше сидели на печи.

Долгие зимние ночи часто коротали мы без света за разговорами и песнями. Когда пели церковные песни, то подтягивал и отец. Смолоду он пел в церковном хоре. Вся наша семья хорошо слаженно пела, любила украинские песни. С нас мог быть семейный ансамбль Гордиенков.

Летними вечерами к нам сбегались дети со всего угла. Играли у зайцев: прятались за домом в лопухах, что достигали крыши, в дерезе. Играли мячом в горяка, в чурки, чехарду, бешеного теленка. Против хаты деда угол села называется Кобылянка. Река нам казалась рубежом, а Кобылянка — чужим государством. С кобылянами мы сражались чем попало: снегом, комьями, палками, кулаками. Кричали им: "Кобеляки дуки, поели гадюки, мы говорим — дайте и нам, они говорят — мало и нам".

В погожие летние вечера семья садилась ужинать под домом вокруг низкого столика. Внизу у речки на грушах соловьи мостили гнезда и вечерами на все лады пели. Их трели мне слышатся и теперь. Помню один из таких вечеров. Мы ужинаем под домом. Видим — в речке застрял вол, хозяин не может вытащить. Отец молча встает и идет на помощь. Подходит и сосед Никифор Карпенко. Все берутся за веревку и под команду "раз, два, три, взяли!" — налегают на веревку. Налыгач рвется, все падают на спину, ноги — вверх. Мы хохочем, мама зацыкивает, потому что с отца нельзя смеяться. Налыгач меняют и вытаскивают вола.

Прадед нашего соседа Карпенко переселился добровольно в Глодосы тоже с Денисовки. Вспоминали, что оттуда Карпенки привезли гусей. Однажды осенним днем гуси снялись и улетели. Считали, что они погибли. Каково же было удивление, когда весной узнали, что гуси вернулись на старое подворье в Денисовке. Как они преодолели такое расстояние, перелетели Днепр, нашли свой двор?

Вечерами мы с Ганютой, бывало, сядем под хатой на широкой завалинке и поем. Любили летом спать на телеге, выглядывали, как над рекой из-за тополя всплывает месяц. Пели, слушали соловьев. Не успевали закрыть глаза, как светало, спадала роса. Вставали до рассвета.

Как-то я ночью проснулась. Спала на лежанке, была летняя лунная ночь. Смотрю — двери домашние и в сенях открыты. Видно порог, камни у порога, наша и деда Павла левады. Видно, как днем. По земле стелется дымка. Присматриваюсь и вижу в углу между дверью стоит дед лицом в угол. Высокого роста, из-под фуражки на плечи спадают длинные седые волосы, на нем — старенький серый костюм. Закрываю и открываю несколько раз глаза — не исчезает. Бужу маму, спрашиваю, почему двери открыты. Мама говорит, что домашние двери открыли, потому что жарко, а в сенях — закрыты. Смотрю — все как мама сказала. Полная луна светит в окно и достигает лучами меня. Делаю на комине знак "Н". Днем я знак "Н" нашла.

В хате деда закончилось мое детство. Дорогие, незабываемые, неповторимые годы! Не омрачили их непосильный труд и трудности тех лет.

VI. В комсомоле

Семилетку мне так и не удалось закончить, после шестого класса я оставила школу. Работали только начальные классы. Трудилась в хозяйстве родителей, мазали с мамой времянку и сарай для скота. Теперь родители были мной довольны. На улицу не ходила, помогала в хозяйстве, была при здоровье. За весну и лето закончили времянку и на зиму вселились. В худшей хате мы еще не жили: сырая, тесная, темная и холодная. Душились в ней два года. Отец хвастался мною перед людьми, меня такая жизнь не радовала. Я еще учиться хотела. Переезд на хутор меня пугал.

В школе я принимала участие в вечерах художественной самодеятельности — пела, играла в инсценировках. Одного зимнего дня за мной пришел милиционер и отвел в нардом на репетицию хора. Таким способом привлекали к участию в культмассовой работе. Так я стала посещать нардом, вместе со взрослыми петь "Интернационал" и другие революционные песни. С установлением Советской власти развернулась культмассовая работа на селе. В Глодосах художественная самодеятельность всегда стояла на высоком уровне. Где-то в 1918-20 годах у нас переживали трудности супруги Лысенко, артисты-профессионалы. Они создали драмкружок и каждое воскресенье давали спектакли. Супруги Лысенко уехали, но кружок работал. Мне предложили в пьесе "Фрекен Мара" роль Мары. Публике моя роль понравилась. В постановке принимал участие секретарь комсомольской ячейки Милейко Александр. От него я узнала о существовании в Глодосах комсомола.

Впервые комсомольская ячейка в Глодосах была создана в апреле 1919 года в составе 8 человек. В августе село захватили деникинцы, и она прекратила свою деятельность. Возобновилась с установлением Советской власти в 1920 году. Первым секретарем избрали Иванова Николая, после него — Милейка. Он учился два года в гимназии, был деятельный, преданный работе. Сначала в комсомол вступали только парни. Выполняли они милицейские обязанности: боролись с бандами, самогоноварением. Ходили по селу вооруженные, дерзкие. Принимали в комсомол батраков, бедняков, ограничено — середняков и служащих. Исходя из установок III съезда комсомола, в 1920 году формы работы стали меняться. Встал вопрос о привлечении девушек в ряды комсомола. Девушек в организации еще не было, комсомольские собрания посещала Анна Беринда. Милейко пригласил меня посещать ячейку. После III съезда комсомольцы стали принимать участие в общественно-полезном труде, восстановлении народного хозяйства, в осуществлении культурной революции в деревне, взялись за учебу.

Через некоторое время Милейко повел разговор о моем вступлении в комсомол. Решить этот вопрос без согласия родителей я не могла. Тогда мне исполнилось 15 лет. В 1922 году девушке стать комсомолкой была делом сложным, необычным. Она должна обязательно порвать с религией, снести людскую молву, упреки родителей, а возможно, и оставить их. Заговорить об этом с отцом я не решалась. Посещала открытые комсомольские собрания, помогала собирать хлеб для голодающих, принимала участие в художественной самодеятельности. Жили мы еще в селе, мама была здорова. Я пыталась успеть с домашней работой, и отец молчал.

Комсомольцы относились ко мне очень внимательно. Ночью вместе провожали домой, постреливали под двором, если я долго не выходила, по-своему оберегали, старались заинтересовать комсомольской работой. Присутствие девушек в комсомоле заставило ребят подтянуться, покончить с грубыми выходками. Помню, один комсомолец меня толкнул. Милейко врезал ему по затылку и заставил просить прощения.

Пробовали комсомольцы уговорить отца моего не препятствовать мне вступить в комсомол. Отец разговора не принял. Уговорили отца Ганюта и Николай Божор. Отец при них дал согласие, а мне одной сказал: "Пошла своей дорогой — ни в чем не помогу". Свое слово он сдержал. В 1923 году я вступила в комсомол. Политически я была незрелая, по-настоящему не понимала идеи коммунизма. Это еще не скоро ко мне пришло, но я понимала, что другого пути для меня нет.

На политзанятиях мы изучали политэкономию, потом — политграмоту Коваленко. Я кое-что механически усваивала, а по сути мало понимала, как и другие. Не с этого надо было начинать. Мы не знали того, что сейчас маленькие дети знают. Милейко меня спросил: "Кто такой пионер?" У нас еще не были созданы пионерские отряды, я о них не слышала. С романов Луи Буссенара я знала, что первооткрывателей в Америке называли пионерами, а потому и ляпнула: "Путешественник". И очень удивилась, что он напустился на Клименко, руководителя кружка, что он учит нас не тому, что следует.

Первой моей нагрузкой в комсомоле было составление условий между хозяином и батраком. Председателем был Рацул, малограмотный батрак, а я — секретарем. Наемный труд разрешался, но права хозяина ограничивались. Для батрака устанавливался сокращенный рабочий день, выходные и т.д. Такие условия пришлось мне составлять и для нашего свата Благого и других кулаков. Это их, наверное, и настроило против меня. Стал Благой и подобные ему подстрекать моего отца против комсомола и, в первую очередь, против меня. "Где это видано, чтобы девушка была в комсомоле? Связал бы, убил бы, а не пустил!" Так убеждали кулаки отца, и его будто кто подменил. Он поставил вопрос ребром: комсомол или дом. "Опозорила меня своим комсомолом, теперь ты мне не дочь", — говорил и без меры загружал работой. Стала моя жизнь в отцовской хате невыносимой. Не заступалась теперь и сестра, ее муж уехал учиться, а она хоть и работала, но зависела от отца, и не хотела портить с ним отношения. Братья или молчали, или подливали масла в огонь. Невестка, острая и остроумная на язык, настроенная против всего советского, разжигала вражду между нами. Но с комсомолом я сжилась, оставлять не собиралась.

1923 год был урожайным. Это улучшило жизнь населения, но цены на сельскохозяйственные товары были низкие, сбыта не было, а на промышленные товары цены оставались высокими. Еще много заводов не работало, восстанавливались. В конце 1924 года государство смогло значительно снизить цены на промышленные товары, кооперативная торговля вытесняла частных торговцев. Еще в апреле 1923 года в Глодосах было создано кредитное общество, которое давало бедняцко-середняцким хозяйствам кредиты для покупки машин, семенные ссуды. В руководстве этого товарищества несколько лет работал брат Николай.

21 января 1924 года застало меня больной. Сказывалась сырая, холодная хата. Отец вернулся из собрания села и крикнул мне: "Лежишь? А он твой Ленин умер!" Я сразу не осмыслила всю тяжесть большой потери. Что Ленин болеет, я знала, а что может умереть — в голову не приходило. 27 января, в день похорон Ленина, я встала, одела мамин кожух и пошла в центр. У сельского Совета в колонну выстроились коммунисты, комсомольцы, жители села. Двинулись по улице Мостовой в направлении Новоукраинки. Было много снега, сильный мороз. В конце села остановились. Секретарь парторганизации открыл траурный митинг. Выступающие говорили, кем был Ленин, что делал для нашей страны, какую потерю понесли трудящиеся всего мира. Многие плакали. Постояли, помолчали и в глубокой печале вернулись. ЦК РКП(б) объявил ленинский прием в партию. VI съезд присвоил имя Ленина комсомолу. Старшие комсомольцы вступали в партию, среди них вступил и Милейко, наш секретарь.

В 1924 году в комсомол вступили еще девушки: Паша Дыгас, моя школьная подруга, Двирня Вера, лет на 3-4 старше меня, позже — Ольга Сиваш и Калиниченко Лена. Уже в 1925 году молодежь в комсомол двинулась валом. В 1924 году были созданы два пионеротряда, меня и Пашу бюро комсомола утвердило пионервожатыми. В пионеры принимали детей примерного поведения, лучших учеников, во внимание принимали и социальное положение. Работали отряды согласно плана и графика. Два раза в неделю проводились занятия, на которых читали и обсуждали статьи из детских газет, изучали биографию Ленина, правила поведения юного пионера и т.п. Готовились к проведению революционных праздников и знаменательных дат, где выступали с песнями, инсценировками, декламациями. Учили пионеров вязать галстуки, приветствовать друг друга, ходить в колонне. Устраивали собрания вокруг костра, военные походы. Работа отряда связывалась с внеклассной работой школы. Изучали и с большим увлечением пели детские революционные песни "Наш паровоз", "Взвейтесь кострами", "Мы кузнецы", "Картошку" и другие. Проводили антирелигиозную работу среди пионеров, привлекали в общество "Юных безбожников". Пионеры не посещали церковь, не выполняли религиозных обрядов.

Нашего секретаря Милейка забрали в окружком комсомола вторым секретарем. Ячейку возглавил Иван Клименко. Он заведовал сельским домом и имел возможность уделить должное внимание комсомольской работе. Клименко имел незаконченное среднее образование, большой организаторский талант, пользовался авторитетом среди населения. При нем комсомольская организация выросла до 80 человек. Комсомольцы стали первыми помощниками сельского Совета и парторганизации в выполнении государственных мероприятий, в осуществлении культурной революции в селе. Клименко прекрасно играл на сцене. Он создал драматический и певческий кружки, привлекал учителей, студентов к чтению лекций.

Глодосы считались тяжелым петлюровским селом. Сюда окружком партии направил председателем сельсовета Родионова и секретарем парторганизации Морозова. Оба политически грамотные, деятельные, они много сделали для Глодос.

В апреле 1924 года состоялся VI съезд комсомола. Я тогда была членом бюро комсомола. На окружной съезд в Кировоград (тогда — Елизаветград) ездила я с Клименко. Мне уже исполнилось 16 лет. Клименко значительно старше меня, женат, по-отечески оберегал меня от любопытных. На меня обращали внимание, называли лучшей девушкой на съезде. Была в президиуме съезда, членом делегации, направленной для приветствия съезда учителей. Впечатлений осталось много. Выступающие говорили о необходимости овладевать знаниями, учиться, жить по-ленински.

В этом году мы приступили к организации на углах хат-читален. Народный дом не вмещал всех желающих посещать вечера, лекции. Через хаты-читальни мы охватывали все население, а не только молодежь. Сельсовет нанимал дом, помогал в отоплении, ремонте, а комсомольцы украшали портретами, плакатами, иногда и белили. Дежурили по вечерам, следили за порядком. Партячейка утверждала рекомендованного комсомольца заведующим избы-читальни. Культмассовая работа в них проводилась по графику и плану, утвержденному бюро ячейки комсомола. По вечерам читались лекции, на столе лежали свежие газеты, в библиотеке находилась популярная литература. С молодежью здесь разучивали революционные песни, постановки, с которыми выступали в народном доме. В хатах-читальнях проводились занятия ликбеза. Комсомольцы брали на учет неграмотных, ходили по домам, уговаривали посещать ликбез. Учили комсомольцы и учителя бесплатно, как общественную нагрузку. Хаты-читальни были всегда переполнены. На Кипячке первым завом избы-читальни был комсомолец Саня Ткалич, в пятом — Прядка Саша.

Художественная самодеятельность в осуществлении культурной революции в деревне играла очень большую роль. Еженедельно мы устраивали спектакли или вечера, на которых выступали желающие с сольными номерами, дуэтами, декламациями, юморесками. В спектаклях, инсценировках, пении я была неизменной участницей. Большой любовью пользовались юморески Остапа Вишни. Короп Тихон рассказывал их прекрасно. Братья Карские выступали с танцами, частушками. Времени на репетиции, подготовку к вечерам было мало. Иногда перед самим вечером Клименко записывал, кто с чем хочет выступить, и вечер проходил интересно. Перед началом читалась лекция о международных и внутренних новостях.

Студенты во время каникул вносили много интересного в формы агитмассовой работы с населением. На вечерах организовывали световую газету. Перед началом вечера избиралась редколлегия, которая собирала и обрабатывала материал. Перед окончанием вечера она зачитывала в стихотворной форме или прозой кратко и остро о злободневных событиях. Нравились людям вечера под названием "Суд над врагами пролетарской революции". По форме происходил настоящий суд, а по сути — самодеятельность в воспитательных целях. Тема объявлялась заранее, распределялись роли, а готовились самостоятельно без репетиций. Характерно, что тогда по шпаргалкам не читали, каждый говорил, как думал и понимал. Допускались тезисы, но дословно читать было не принято. По окончании желающие могли выступить с возражениями, если не соглашались с выступающими. Тогда еще не боялись высказывать свои мнения, убеждения открыто.

Широко такие суды применяли над литературными персонажами. В такой форме самодеятельности отличались Николай Божор, Лева Добрицкий, Павел Чухрий, Федор Божор.

В спектаклях кроме нас, комсомольцев, активными участниками были учителя и студенты Бережной Иван, Масенко Василий, Марфа Куприяненко, Раиса Божор, наши Ганюта и Николай, Короп Тихон. Ганюта красиво пела. Николай комические роли играл как профессионал — Стецька в "Сватанье на Гончаривке", Омелька в пьесе "Мартин Боруля". Помню, как в пьесе "Облако" Николай играл батрака. По ходу постановки он закутался в батрацкую свитку, лег у порога и заснул по-настоящему. Когда пришло время давать реплики, суфлер и артисты из-за кулис Николая не могли разбудить. Тогда артист, игравший хозяина, со словами "А это быдло спит", дал Николаю ногой хорошего пинка, от чего он проснулся и вступил в игру. Это получилось так естественно, что никто из зрителей ничего не заподозрил. Большой успех имели пьесы "Ой не ходи Грыцю да на вечорки", "Мироед или паук". Кузьменко играл Григория, Фому — Клименко, Марусю — я. В "Мироед или паук" я играла Елену, Клименко — Глитая.

Профессиональными артистами стали Захтонов и Добровольский, но они позже пришли в художественную самодеятельность. Клименко и Кузьменко играли гораздо лучше их. Впоследствии в Глодосах создали филиал Одесского муздрамина (музыкально-драматического института). Закрыли его во время войны и не восстановили. Вспоминаю, как я радовалась, когда прочитала в "Известиях": "Учитывая большое наличие талантов в селе Глодосы, создать в нем филиал Одесского муздрамина". Я тогда жила уже в Чернигове.

Отдельно хочу вспомнить, какую большую роль играла песня в культмассовой работе на селе. Руководителя хора не было. Сами разучивали революционные и бытовые, старинные и песни того времени, и хорошо пели. Любимыми нашими революционными песнями были "Варшавянка", "Марсельеза", "По пыльной дороге", "Замучен тяжелой неволей", "Была суровая зима", "Мы — кузнецы", "Дубинушка", "Шли полки красные" и многие другие. Я пела в хоре, дуэтом, исполняла сольные номера. Петь любила, песня была со мной всю жизнь. Она помогала мне в горе, облегчала переносить потери. Светлые воспоминания связаны с песней. Без песни моя жизнь обеднела бы.

Зимой приезжали из окружного комитета партии пропагандисты и организовывали стационарки, в которых изучали историю партии. Коммунисты и комсомольцы учились в них в обязательном порядке, вливались учителя и все желающие. Такую стационарку провел с особым успехом пропагандист окркома Женя Поповкин, талантливый организатор-массовик, будущий известный писатель.

На 1925 год, когда восстановление народного хозяйства, в частности сельского, закончилось, поднялся и уровень жизни села. Беднякам Советская власть помогала подняться до уровня середняков, часть зажиточных середняков становилась кулаками, а часть бедняков — батраками. Расслоение селянства не прекращалось, обострялась классовая борьба в деревне. Ночью слышались выстрелы, горели дома активистов. Комсомольцам подбрасывали записки с угрозами. Кулаки пытались сорвать государственные мероприятия.

Комсомол был первым помощником партии в проведении различных кампаний, мероприятий. Вспоминаю, как мы с Пашей и учителем коммунистом Чуйко проводили собрание селян на углу Кипячка. Мы на собрании должны были провести одно мероприятие. Как только доходило до решения, к нам подскакивала бабка — сухая, шустрая, злая. Она нагло лезла под ноги, поднимала "подол" и восклицала: "А ж... не хотите?" Собрание проходило на улице, бабке было где разбежаться. Мы старались не обращать внимания на ее поведение, терпеливо разъясняли, агитировали людей. Но собрание явно потешались над нами, ждали кто кого победит. Мы уже знали, что баба кулачка, ее поддерживают кулаки. Наш учитель не выдержал, сорвался. "Что ты суешь под нос свою ж..., как будто я ее никогда не видел! Вон!", — закричал он и даже грозно затопал ногами. Собрание взорвались хохотом. Бабку как ветром сдуло. Это была крайняя мера, к этому мы, как правило, не прибегали.

Комсомольцы устраивали субботники, проводили мы их чаще в воскресенье или в религиозные праздники. С пакгауза (склад для краткосрочного хранения грузов) сделали народный дом: внутри устроили сцену, сделали декорации, соответственно украсили. Много лет служил он нам. Мы в нем давали спектакли, устраивали вечера самодеятельности, проводили собрания. В центре села посадили парк, который впоследствии разросся и стал украшением села. Уничтожили его немцы во время оккупации. В народном доме комсомольцы устраивали красные свадьбы, красные крестины — без церкви и священника. Не было случая, когда бы комсомолец понес ребенка крестить к попу или венчался в церкви. Глядя на нас, и другие порывали с религией, предрассудками, устраивали обряды по-советски. Мы организовывали антирелигиозные вечера, на которых инсценировками, частушками, стихами, лекциями высмеивали лживость религии. На собрании комсомола постановили: снять дома иконы. И сняли. Мой отец против этого не возражал. По просьбе больной матери возле нее я оставила икону — ее благословение.

Помню вечер против пасхи — "всенощную". Сельдом тогда находился в хате попа, где я училась первые три года. Напротив — церковь, идет служба, а мы под сельдомом проводим антирелигиозную работу. Поем песни: "Долой, долой монахов, раввинов и попов, мы на небо залезем, разгоним всех богов", "Мертвая церковь забила тревогу, что у комсомольцев не молятся богу". Была ли польза от такой антирелигиозной работы, маловероятно, но тогда мы были уверены в своей правоте. Однажды к дому зашел поп с молитвой. Прочитал молитву и подносит всем крест целовать. Как дошла до меня очередь, я отвела крест и сказала: "Я — неверующая". Поп пулей вылетел из комнаты. Кроме пользы, был и вред, этим мы озлобляли население. Отвергали ряд хороших традиций, которые впоследствии были восстановлены.

В эти годы был создан женотдел в Глодосах. Все комсомолки становились делегатками женотдела. Женоргом работала коммунистка, направленная к нам РК партии. Женотдел привлекал женщин к участию в общественно-полезному труду, защищал женщин от самоуправства мужчин, отстаивал обиженных девушек, заботился об их интересах в обществе. На общих женских собраниях читались лекции об охране материнства, что дала женщине Октябрьская революция, о международном положении. Неграмотные женщины привлекались к ликбезу. Проводили антирелигиозную работу среди женщин.

Много внимания комсомол уделял военизации и спортивной работе. Нас учили стрельбе, устраивали военные походы, военные игры, учили ходить в колонне, делать физзарядку. Все комсомольцы были членами добровольных организаций — Осоавиахима, МОПРа, общества безбожников. Все это для нас было новое, интересное, увлекало нас. Не было такого участка работы, куда бы не вмешивались комсомольцы. Мы задали вопрос представителю губкома комсомола: "Где можно поднимать руку, голосовать?" Он ответил так: "Поднимайте руку везде, а скажут опустить — опускайте". Мы поняли это как шутку, но так и голосовали.

В 1925 году впервые в Глодосах провели радио. Помню, вечером в сельдоме проводили комсомольское собрание. Вдруг что-то зашумело, затрещало, послышался голос диктора: "Внимание, внимание!" Собрание прекратилось, все уставились в репродуктор, затаили дыхание. Шум и треск мешал разобрать слова, но мы с неописуемым волнением и вниманием прислушивались. Многие не верили, что говорит радио, уверяли, что за стеной кто-то сидит и говорит. Это была проба, по-настоящему радиофицировали село в 1927 году.

В 1925 году в Глодосы впервые привезли кинопередвижку. Показали фильм "Дети капитана Гранта". Мы, комсомольцы, сначала сели в первом ряду, чтобы лучше видеть экран, но скоро разобрались, и стали у двери. Восторгу нашему не было предела.

Одевались комсомольцы бедно, как все в то время. Комсомольские костюмы я видела на окружкомовцах в Кировограде, когда была на съезде. До деревни они еще не дошли. Летом комсомолки носили красные из сатина косынки, тем и отличались в одежде от других девушек. Тогда старое без разбора отвергали, а новой советской эстетики, новых форм поведения еще не выработали. Роскошно, модно одеваться считалось неприличным, таких называли мещанками. Красить волосы тогда не умели. Подкрашивать брови, применять кремы, пудру, духи, делать маникюр, завивки, носить перстни, серьги и другие украшения запрещалось. За это могли не только осудить, но и исключить из комсомола. Комсомолки не знали, как одеваться, как вести себя с ребятами, можно ли любить. Об этом можно было услышать много самых противоположных соображений. Строго запрещалось комсомольцам, как и коммунистам, принимать спиртные напитки и сквернословить. Я одевалась плохо, даже хуже других, из-за материальных проблем нашей семьи. То было такое время, что на это внимания не обращали. И все же это были лучшие годы моей жизни.

Весной 1924 года отец продал хату деда и вывез нас на хутор. Поселились в сарае. Возле дома был еще непочатый край работы. Мы с мамой запряглись в глину, к зиме обязательно надо было хату построить, потому что жить не было где. Во времянке жилось не с медом, но хоть печь была и жили среди людей. Я имела возможность вечерами сельдом посещать, выполняла комсомольские нагрузки.

Мама взялась за работу, не жалея здоровья, и тут произошло самое страшное. У мамы случился инсульт. В 45 лет стала инвалидом, рука и нога почти не действовали. Сельский врач посоветовал ей пить отвар горицвета. Мы нашли такое снадобье, сварили с корнем, и чуть не отравили маму. Уже после узнали, что корень горицвета ядовит. Люди говорили, что отец загнал мать в могилу.

Теперь на меня свалилось столько домашней работы, что было не до комсомола. Мне дали отпуск. С моим пионеротрядом временно стала работать Вера Двирня.

Отцу на новом подворье в первую очередь надо было позаботиться о печке для выпечки хлеба. К этому делу он отнесся весьма легкомысленно. Положил посреди двора камень, залил раствором глины с песком, над ним смастерил печь с трубой. На случай дождя дал кусок жести. Печка для 6 человек оказалась мала, надо было печь хлеб через день. Кроме того, она оказалась фактически непригодной выпекать хлеб: снизу от камня он горел, а сверху не румянился. Когда выпадал дождь, а лето выдалось дождливое, жесть не помогала, хлеб заливало водой. С такой печкой я мучилась с весны до поздней осени. Сколько я над ней слез пролила! А шел мне 17-й год. Договориться с отцом было нельзя, он не помогал, а сгонял на мне злость. Меня возмущало самодурство отца, деспотизм, он усложнял и без того тяжелую нашу жизнь. Теперь хата деда казалась нам хоромами. Охватить всю работу мне было не под силу.

Непонятно, почему в такое трудное время на помощь не пришли наши старшие с супругами Николай и Ганюта? Ганюта работала классоводом и жила при школе. Николай работал в управе кредитного общества. Выкроить какой-нибудь день для помощи можно было. Им дома хорошо сравнительно жилось. После бракосочетания родители первые годы их содержали. Всегда они брали от наших все по потребности, а помощи от них родители не видели никогда, никакой. Одна тетка Оляна, спасибо ей, помогла довести мазку дома до конца. На зиму вселились в половину наполовину построенной хаты, она была сырая, печи дымили, холодная. Мама не вставала, ей становилось все хуже.

Трудности тех лет, болезнь матери, различные напасти сделали нас настоящими бедняками. Во дворе хутора, когда лошадь погибла от сапа, возможно, осталась инфекция, или какая-то другая болезнь напала на нашу скотину: она укрывалась гнойниками и дохла. Так пропали наши лошади, а у Николая — лошадь и бык, которые подарил им отец. Богатая невестка проклинала за это нас всю жизнь, хотя заболела она у них. Не осуществилась мечта отца разбогатеть, стать хозяином — стал он бедняком. Осталась у нас старая корова. Она привела бычков-близнецов, назвали их Максим и Никита. Из них выросли волы, с этим добром отец и в колхоз вступил. Коней на нашем дворе больше не было.

Больной маме в таких условиях стало хуже, добавилась водянка. Вода так обезображивала маму, что страшно было глянуть. Врач пробивал маме живот, и вода через трубку фонтаном выливалась в подставленные ведра. За зиму таким образом два раза спускали с мамы воду, каждый раз я выносила по два больших ведра. Весной вода перестала набираться, инвалидом мама осталась. Летом помаленьку ходила, пыталась сидя что-то делать. Она жила такой еще 10 лет.

Мои отношения с отцом все обострялись. Он добивался, чтобы я комсомол оставила. Привык, чтобы все безотказно выполняли его приказы, не перечили ему. Его злило мое непослушание. Стал он везде жаловаться, что я непослушная, ленивая и т.п. Я пришла к выводу, что мне надо дом отца оставить. Весной я снова стала посещать комсомольскую ячейку. Было у меня намерение учиться, но осуществить это было трудно. Большое значение имело социальное положение, а нас считали середняками, хуторянами. К экзаменам меня могли допустить, но не обеспечить стипендией. На помощь отца надеяться не приходилось.

Не все комсомольцы понимали мое положение. Отдельные стали косо смотреть, критиковать за то, что оторвалась от жизни комсомола, не выполняю нагрузок. Мне всегда вредила моя замкнутость. Я скрывала свои отношения с отцом, его отношение к комсомолу, мои условия жизни.

Членами комсомола в то время стали все дети глодосских непманов — владельцев магазинов, мельниц, маслобойни. Все они были евреи, не связанные с сельским хозяйством, сидели дома без дела, как трутни. Из-за них и всех комсомольцев называли бездельниками. Непманы были лучше образованы за сельских, красноречивые, политически развитые. Непманы занимали ведущие должности не только в селе, но и в высших органах. Впоследствии, когда произошло наступление на капиталистические элементы, их из комсомола выгнали.

А в то время Гороховский, зав политпросвещения комсомольской ячейки, и другие непманы держались крепко. Гороховский на собрании подверг критике мое поведение, что я оторвалась от комсомола, не выполняю нагрузок, не изучаю политграмоту. Двирня подговорила пионеров написать заявление в бюро ячейки, чтобы вместо меня ее оставили пионервожатой. Мне нравился мой отряд, я с удовольствием работала с ним. Я растерялась, мне показалось, что все против меня. Но Клименко, Родионов, прикрепленный от парторганизации к комсомолу, и другие дали хороший отпор Гороховскому и Двирне. Я стала снова работать со своим отрядом. Пыталась вечером выходить из дома, когда отец спал, и приходить, пока не встал, если в селе не ночевала. Сама идти в темные ночи не всегда решалась, часто провожали вооруженные парни, или ночевала у Николая или Паши Дыгас, с которой сдружилась.

Люди, которые отмечены, как лучшие в "Истории села Глодос", тогда никакого участия в жизни села не принимали. Жизнь бурлила, а они держались в стороне. Пашковская Параска (Страшнова), будущая писательница, тогда училась. Иногда появлялась во время каникул в нардом, но комсомольцев сторонилась, не проявляла желания вступать в наши ряды. Была она из состоятельной семьи, держалась заносчиво, хорошо одевалась. Авторитетом у комсомольцев не пользовалась. Те кто знали ее, автобиографические романы написанные ею встретили скептически.

Божор Федор Емельянович был тогда пожилого возраста. Хороший уважаемый всеми педагог. Был замкнутый, пассивный, но бывшие его ученики вспоминают о нем с глубоким уважением и любовью.

Масенко Терентий, будущий известный поэт, чье имя присвоено глодосской десятилетке, бедняк по происхождению, рано остался без матери. Его отец руководил церковным хором и дослужился до дьячка. На этом посту и умер, здорово пил. Брат Степан уехал с петлюровцами в Америку, хотя оружия в руки не брал. Терентий всегда был между людьми. Знали, что пишет стихи, иногда их декламировали в нардоме. В комсомол не проявлял желания вступать, но его и не приняли бы из-за отца дьяка и брата эмигранта. Учился после двухклассной в глодосской гимназии. Когда она закрылась, некоторое время сидел дома. Летом ходил босой, без фуражки, брюки и косоворотка из белого сурового домашнего полотна. Тогда этому не удивлялись.

Помню один вечер в нардоме. Я стою за кулисами, готовая к участию в инсценировке. Рядом на камне сидит Масенко, одетый как всегда босиком. На сцене декламируют его стихи, зрители громко аплодируют и вызывают автора. Конферансье Лева Добрицкий прибежал за ним. Масенко молча поднял босую ногу ему под нос. Добрицкий понял, сам зимой ходил в пиджаке, не имел пальто. "Автор стесняется выходить", — сказал зрителям. Аплодисменты и возгласы усилились. За кулисы прибежали ребята, схватили Терентия под руки и стали тянуть на сцену. Масенко будто прирос к камню: спиной уперся в стену, ногами в декорацию. Она стала клониться. Прибежал зав нардома и выгнал не в меру усердных ребят. Мы знали, что Масенко пишет хорошие стихи, и относились к нему с уважением.

Наш беспокойный отец решил рядом со своей хатой построить хату и сыну Николаю. Он жил в хате родителей жены, поэтому Саня называла Николая примаком, оскорбляла весь наш род. Сразу заявила, что хату строить не станет, потому что у нее есть своя.

Мама болела, велел отец мне делать саман. Работали отец, Николай, Миша и я. Мужчины волыками месили глину, а я делала из самана кирпич. Помню такой случай. У меня кончилась глина, я села на саман и жду пока поднесут. Подъезжает в Катросы воду брать Костя Благой. Мы делали саман в Катросах, где находились вода, глина и целина. Благой обратился ко мне: "Что, сваха, отдыхаете, устали?" — "Глину жду", — ответила. Поехал он, встретил двух наших комсомольцев и говорит им: "Пойдите в Катросы, посмотрите, как ваша комсомолка работает. Носит за собой стульчик и сидя лепит саман". "Саман надо делать вашей Сане на свою хату, а не ей ", — отрезали комсомольцы.

Сделали саман, сложили хату из него. Осталось укрыть, ждали ржаной соломы. Тогда невестка заявила, что жить в построенной нами хате не будет. Как укроют, то она ее сожжет. Отец с Николаем осели. Хата непокрытая стояла пару лет, пока от дождей саман не раскис, и она не развалилась.

С 1925 года молодежь глодосская стала выезжать учиться. Начали работать вузы, рабфаки, профшколы, техникумы. Я тоже решила, если представится возможность, ехать учиться. В домашнем хозяйстве меня уже могла заменить Саня. Мама тоже кое-что в доме помогала, распоряжалась. Надеялась, что без меня и отец с Мишей будут помогать в женской работе. Так оно и случилось. Миша, когда я уехала, даже корову доил.

Нас с Пашей сагитировал было один командир ехать в Ташкент искать работу. Спасибо добрым людям, не отпустили (бюро ячейки и райком комсомола). На своем веку я встречала много хороших людей, которые меня учили и выручали из беды. Самая лучшая память осталась о Клименко, Кузьменко, Остапенко и Руденко. Не знаю, как сложилась их судьба, вспоминают ли они меня, а я их вспоминаю только добрым словом.

В августе 1925 года мы, четыре глодосские комсомолки, поехали учиться в Одессу в профтехшколу садоводства и виноградарства. Поехали даже не разобравшись, что собой представляла эта школа. Я выскочила из дома не подготовленная к поездке, как стояла. Отец не пускал, уговорила Ганюта. После моего отъезда семья постепенно распалась, родители остались только с Саней.

Кроме нас, комсомолок, в Одессу поехали наши ребята Кузьменко, Прядка и Патютка. Они поступили в финансовый институт.

При выезде меня ждала еще одна преграда. Секретарь райкома Остапенко Александр, жалея за мной, не хотел снять с учета, выпустить из своего района. Большое желание учиться все победило. В родительский дом я больше не вернулась, приезжала как гость.

Завершился еще один этап в моей жизни. Надолго я оторвалась от села. В воспоминаниях годы пребывания в глодосской ячейке комсомола кажутся мне интересными, светлыми, самыми дорогими в моей жизни.

VII. Профтехшкола садоводства и виноградарства (1925-1926 годы, Одесса)

Профтехшкола находилась на окраине Одессы у села Преображенка. Создали ее на базе бывшего детдома. Рассказывали, что в революцию они своего директора-деспота вывезли на тачке на свалку и выбросили. Школа имела немалое хозяйство: 50 десятин пахотной земли, 10 дес. виноградника, 5 дес. фруктового сада, декоративный сад, оранжереи, питомники. Держали 10 пар лошадей и корову. И все это обслуживали в основном ученики. Летом во время каникул нанимали сезонных рабочих. В штате, кроме педагогов и бухгалтерии, были сторож, кухарка, конюх и в зимние месяцы — техроб. Профтехшкола была двухлетняя, было 56 учеников. Директор школы Киркопуло, грек по национальности, был хороший хозяйственник, но хитрый, коварный и, как оказалось, нечистый на руку. Под видом практики, учащихся нещадно эксплуатировали. Здесь требовались рабочие руки, работа не оплачивалась, только плоховато кормили.

Зимой учились 3-4 часа с утра, а после 12 часов — практика до 7 часов вечера. В другие времена года — "практика" с 7 часов утра до 7 вечера. А многие учащиеся были несовершеннолетними! На работе подгоняли, не давали разогнуться. За каждый день ставили оценку в процентах, а в конце четверти выводили среднюю. Работа была тяжелая. Мы, привычные к труду, едва выдерживали. Чего только стоила работа на винограднике, где мы копали перевалы! Для посадки саженцев землю переваливали в метр глубиной. Стипендии не давали, спецовками не обеспечивали. Строго запрещали сорвать или поднять и съесть какой-то фрукт, хотя добра этого лежало под ногами, как навоза. Я скоро убедилась, что попала из огня да в полымя. Донимал одесский климат, особенно зимой. Снега почти не было, дул постоянно сырой морской с изморосью ветер. Он пронизывал до костей. Я уехала из дома плохо одетой, а здесь на работе оборвалась до предела. Зимой больше жили в неотапливаемом помещении: то дров нет, то техроба. После грязной работы усталые, иногда мокрые, мы не имели где помыться, обсушиться, постирать. Нас угнетал режим школы. Ежедневные наряды, частые дежурства за сторожа, конюха, кухарку отнимали много времени. На подготовку к урокам времени не оставалось.

В первый вечер нас, новеньких, пригласили на товарищеский суд. Ученика судили за то, что сорвал гроздь винограда. На нас этот суд произвел гнетущее впечатление. Среди учеников царили склоки, ссоры. Они выглядели забитыми, замкнутыми.

В первый день нас, глодосян, сам директор повел на работу, поручил обсапывать фруктовые деревья. Он рассказал нам, какой большой ущерб мы причиним государству, если съедим какую-то грушу или яблоко. Дал нам по груше и ушел. Мы взялись за работу, старались не смотреть на фрукты, которые сами просилась в рот. Скоро устали, захотели пить и есть, а фрукты спелой вокруг сколько угодно. Дошли до такого дерева, где желто-зеленые груши прямо глаза в себя вбирали. Оглянулись, никто не видит, и сорвали по груше. Спешили съесть, быстро вкусили и застыли с вытаращенными глазами. Оскомина свела челюсти, сомкнула зубы. Мы сплюнули и закопали такие "груши" и до конца работы не решались есть фрукты. После узнали, что это была айва, а ее сырой не едят. Нам показалось, что хитрый грек умышленно поручил нам обсапывать айву, чтобы зареклись фрукты воровать.

Нашла себя здесь только Двирня. Значительно старше всех, более грамотная (имела один курс техникума), она взяла под свое влияние учеников. Разжигала между ними склоку, преследовала парочки, а сама под шумок окрутила и женила на себе хорошего тихого парня. Нашла свое счастье здесь и моя подруга Паша. Она закончила школу и вышла замуж за одного из выпускников.

В соответствующие органы начали поступать сигналы о безобразиях в профшколе. Стали приезжать комиссии, проверять условия нашей жизни. Мы разъехались на летние каникулы, и я туда не вернулась. Слышала, что Киркопуло сняли с должности директора и навели порядок. Скоро на месте этой профшколы был создан сельскохозяйственный институт.

Все наши, кроме меня, профшколу окончили, но садовником или виноградарем никто не стал. Все еще учились в других учебных заведениях, получили высшее или среднее образование. Я увидела Одессу, море, узнала почем фунт лиха на чужбине, а знаний не получила. В тот год муж сестры Николай Божор закончил педтехникум и принялся готовить до вступления меня. С его помощью я выдержала экзамены в Кировоградский педтехникум.

VIII. Кировоградский педтехникум (1926-1929 годы)

Не было границ моей радости, когда узнала, что выдержала в техникум экзамены. Отец не хотел поверить, мне самой не верилось. О таком я могла только мечтать. О годах учебы в техникуме у меня остались самые светлые воспоминания. Студенты, что съезжались, были веселые, жизнерадостные. Раздавались радостные приветствия, смех, песни, в общежитии гудело, как в улье. Общежитием обеспечивали всех студентов. В комнату, куда я попала, вошли хорошие девушки, преимущественно дети учителей. Между ними сестра Николая, моя сваха Шура Божор, и Мила Корниенко, родители ее учителя, родом из Глодос. К большой моей радости меня зачислили на стипендию. Хватало ее только на столовую, а это для меня было главное. К одежде я была неприхотлива. Отец несколько помог с одеждой. Когда я стала студенткой, он изменил свое отношение ко мне. Бюро комсомольской ячейки назначило меня пионервожатой в школу №5. Эта работа оплачивалась, 10 руб. в месяц. Тогда это были немалые деньги. Для меня это было так необычно, что я стеснялась их получать. Итак, на первых порах обстоятельства складывались для меня благоприятно.

В магазинах уже появилось много продуктов, товаров. НЭП себя оправдывал. Цены на товары значительно снизились, стали доступными для селян. Поняли это и коммунисты, вышедшие из партии, не соглашавшиеся с введением НЭПа. Они через прессу стали признавать свои ошибки и просили восстановить их в партии. Так сделал тогда Зиновьев, имя которого тогда носил Кировоград. Зиновьев родился в Кировограде, бывал в Глодосах у своих родственников-евреев, которые стали нэпманами. Так сделал Калько Яков, глодосский предревкома и командир партизанского отряда, и многие другие.

Училась я с радостью и удовольствием, только давала о себе знать моя слабая подготовка. Особенно по математике, которую я к тому же и не любила. Моими любимыми предметами стали язык и литература, естествознание и история. Язык и литературу преподавал старенький профессор Харциев. Я любила его лекции, любила делать доклады, писать рефераты по темам, которые он давал. Он выделял меня, мои рефераты зачитывал на параллельном курсе и нашему. После одного доклада он сказал: "Такого доклада с этой кафедры я еще не слышал". Харциеву надо было научить будущих учителей писать грамотно, без орфографических ошибок. На это он внимания не обращал. Произведения мы изучали в основном те, которые впоследствии были запрещены — Винниченко, Гринченко, Микитенко, поэзию Олеся и подобные.

Зачитывались мы тогда романом М. Шолохова "Тихий Дон", что как раз помещали в роман-газете. Увлекались стихами Есенина. Устраивали диспуты по его поэзии, переживали его преждевременную смерть — самоубийство.

В Кировоград приезжали писатели и поэты. Запомнился приезд Микитенко, Сосюры и Голованивского, два вечера, устроенные для них. Лучшее впечатление произвел на нас Микитенко: энергичный, веселый, остроумный и простой. Читал на вечере своего "Кириченко второго" — выразительно, непринужденно, с юмором. Этот рассказ из школьной жизни всем понравился. Сосюра читал тогда всем известную свою "Красную зиму", читал слишком скучно. Председательствующий Микитенко зачитал несколько записок от студентов, которые советовали известному поэту учиться читать поэзию. Голованивский был начинающим, мы его как поэта с его тополем "глупой как не надо" всерьез не восприняли. Он стеснялся, а когда Микитенко зачитал записку, правда ли что Голованивский женится на нашей студентке Кате Прокопчук, то он и вовсе сгорел. Он таки забрал нашу красавицу Катю, женился.

Историю преподавал Шевченко Савва Филиппович, его уроки мы любили. Он их делал наглядными, вел с нами раскопки курганов на окраине Кировограда. В одном кургане нашли три человеческих скелета, один лежал боком, в руках держал горшок. Рядом лежал скелет конский. Из вещей ничего не нашли.

Один раз вернулись с раскопок очень поздно, лаборатории были закрыты. У нас на руках остались два человеческих черепа, которые мы вынуждены были забрать в нашу комнату. Никто не захотел положить их под свою кровать, согласилась я. Вижу сон: страшный скелет наклоняется надо мной, кистями рук хватает за горло и душит. Я так сонная кричала, что всех разбудила. Тогда череп положили под стол, а рано поспешили отнести в лабораторию.

Молоко-Журский преподавал агробиологические дисциплины. На уроках он вводил звеньевую систему. Этот метод просуществовал недолго, он был отвергнут, как негодный. Через много лет от одного лектора я слышала, будто звеньевой сдавал зачеты за все звено. У нас такого не было, думаю, до этого вообще не доходило. Курс разбивали на звенья по 5-6 человек, во главе звена стоял звеньевой. Его функции были организационного порядка. Преподаватель давал тему, делал по теме вступительную лекцию, рекомендовал литературу, устанавливал сроки зачетов и, как правило, оставлял нас или занимался своими делами. Зачеты преподаватель принимал, когда звено было в полном составе, вопросы задавал каждому в отдельности. Если вопрос ставился звену, тогда отвечал желающий. Ставили не оценку, а каждому зачет. Все же слабые могли прятаться за сильных. Этот метод был справедливо осужден. Преподаватели часто не делали вводных лекций, не хватало литературы. Сводилось к тому, что один из звена читал, а все слушали. Стоял гул, сосредоточиться было трудно. Естествознание я всегда любила и была в числе лучших. Интересовали меня практические работы на участках.

Техникум находился по ул. Ленина в тесном темном помещении, без лабораторий. Двора дом почти не имел, парадная дверь выходила прямо на главную улицу. Вне уроков студенты запруживали и без них оживленную улицу Ленина, по которой ездили трамваи и извозчики. Все это не мешало мне чувствовать себя счастливой, частью студенческого потока, который учится, приобретает знания, специальность.

Профком в техникуме имел большие права. Председателем профкома был Шевченко, третьекурсник. На вид довольно симпатичный. Еще большие права имел секретарь комсомольской организации Скачко, тоже с третьего курса. Они распределяли стипендии, ведали бытовыми условиями студентов, морально-политическим состоянием, вмешивались и в методы преподавания. Держались Шевченко и Скачко слишком самоуверенно, особенно Скачко. Один раз зашел к нам в комнату, развалился на стуле и положил ногу в сапоге на стол. Скачко, в прошлом батрак, не имел культурных навыков. Он, очевидно, считал, что именно так должен себя вести. Второй случай возмутил всех студентов. В нашей комнате жила Зина Александровская, дочь попа. Хорошо училась, была веселая, остроумная и жизнерадостная. Отдельные студенты относились к ней враждебно, добивались исключения. Но с Наркомпроса пришло разъяснение относительно детей, родители которых были духовного звания, и ее оставили в техникуме. Однажды зимним утром мы всей комнатой спешили по ул. Ленина на занятия. Нас догнали Шевченко и Скачко. Они взялись за руки и сбили с ног Зину. Засмеялись, смеясь побежали. "Вот хулиганы", — сказал какой-то пожилой мужчина.

Общежитие находилось по ул. Карла Маркса. Трамваи по ней не ходили, она была тогда еще тихая и малолюдная. Условия в общежитии были плохие, но мы, привычные к трудностям, мирились с этим. В комнатах на 8-10 человек стояли железные односпальные кровати. На них — деревянные щиты, матрасы и подушки, набитые соломой. Еженедельно менялись простыни и наволочки. У кроватей — тумбочка для продуктов. Посреди комнаты длинный стол, где мы готовили уроки. Еще вешал ка для одежды и — все. На стенах над кроватями мы прикнопливали обои, окна завешивали газетами. Располагалось общежитие в двух одноэтажных домах в одном большом заброшенном дворе. Кроме нескольких лавочек, никакого оборудования или деревца во дворе не было. В щитах, кроватях, за обоями разводились клопы, весной и летом они нас заедали. Бывало, вынесешь деревянный щит во двор, ударишь ним о землю, а клопы так и сыплются из них, как муравьи. В летние погожие дни мы выносили матрасы во двор и ложились спать, чтобы спастись от клопов. Я их очень боялась. Ложилась спать на полу, на столе, а они меня везде находили.

Имели одну умывальню, общую для девушек и юношей. Здесь мы и стирали, на чердаке сушили, в воскресение ходили в баню. Однажды зашла я в умывальник, смотрю — под краном стоит голый наш однокурсник Борейко, купается.

Общежитие отапливалось, мы не мерзли. За год до моего приезда дров на отопление не завезли. Студенты нашли выход. Пробирались на склад коммунхоза и воровали дрова. Одну пару студентов, парня и девушку, сторожа поймали. Составили на них акт и передали в суд. На суд пришли все студенты, которые проживали в общежитии. Они требовали судить всех, так как все по очереди воровали дрова. Возник скандал, суд отменили. Стали с этого времени завозить дрова для общежития.

Несмотря на тяжелые условия, молодость брала свое, мы всегда были веселыми, не жаловались на свою жизнь. Нигде и никогда я столько не пела, как здесь. У нас был хороший хор, руководил им преподаватель пения Новицкий. Мы выступали с концертами в техникуме, доме образования, подшефной части Красной Армии и везде имели успех. Репетицию хора три раза в неделю я ни разу не пропустила. Песни, выступления казались праздниками. Зимой в комнате, а весной, осенью во дворе, мы находили время отвести душу за песнями. В выходные всей комнатой ходили за город, на кладбище — собирали цветы, пели, мечтали.

На свои скудные средства мы умудрялись достать билеты в театр на галерку. Я отказывала себе во всем, лишь бы посетить представление. Однажды мы смотрели "Вий" Гоголя, переделанный после Остапа Вишни еще кем-то. Тогда было принято в произведения дореволюционных писателей вставлять сцены из современной жизни. Современные песни пели на мотивы старинных. Итак, когда Хома Брут, занесенный ведьмой на Марс, встретил марсианина, между ними произошла такая беседа:

Хома: Кто там на галерке сидит? (Нас осветил фонарь. Мы прижались к барьеру).

Марсианин: То студенты педтехникума.

Фома: А почему они такие худые и грустные?

Марсианин: Потому что они есть хотят. Их очень плохо кормят в студенческой столовой.

Фома: А почему они зубами щелкают?

Марсианин: То они грызут гранит науки.

Нас здорово пристыдили, а зрители ревели от смеха.

После первого курса, который я успешно закончила, поехала домой. Сколько радости было при встрече с нашими! Пока я селом добиралась до нашего хутора, кто-то успел сообщить им, что я иду. Сестрички бежали в Катросы, мама выбралась в сад. Дети смеялись, радовались, мама плакала, даже отец однажды заплакал. Наши старшие еще жили в Глодосах, я не могла не зайти, чтобы увидеться с моими любимыми племянниками Юрой и Валей.

Дома пыталась сделает все самое трудное, самое необходимое на огороде, в поле, обмазать дом и тому подобное. Снопы вязала такие большие и крепкие, что палец не влезал под пояс снопа. Их же я и выбрасывала на мажару, когда свозили в стог. В конце лета, когда надо было отъезжать, отец сказал, не глядя на меня: "Ну и работала она в это лета здоро-во!"

Встретилась я последний раз со своими друзьями, которые приехали из Одессы. Первых комсомольцев в Глодосах уже не было, все разъехались: кто — учится, кто — работать. Я посещала нардом, принимала участие в художественной самодеятельности. Культмассовая работа на селе пришла в упадок, слабо работала и комсомольская ячейка. Клименко поехал учиться в Кировоградскую облпартшколу.

Каникулы пролетели быстро. Распрощалась со своей подругой Пашей Дыгас, со своим неизменным партнером Кузьменко Яковом. На прощание он сказал: "Может последний раз тебя вижу!" С Пашей через много лет встречалась, а Кузьменко больше не видела.

Семья наша летом будто ожила. Мама потихоньку ходила, посильно помогала в работе. Мы вечерами раскладывали возле дома костер от комаров, садились вокруг и заводили песни. Пели — луна шла берегом. Все хорошо пели, а лучше всех — Лидочка. Ее грудной сильный голос всех глушил. Мы не знали, что поем вместе в последний раз.

Зимой, как всегда, нашим на хуторе жилось трудно. Когда я на втором курсе приехала на зимние каникулы, меня поразило положение нашей семьи. В доме холодно, сыро, все жмутся к печи. Маме стало хуже, почти не встает. Отец уже притих, ему тоже жилось не сладко. На детей без слез не могла смотреть: бледные, худые, печальные. В школу стали ходить переростками. Оля долго была нянькой у Ганюты, смотрела Юру, не училась. Оля и Лида иногда оставались ночевать у тети Юлианы, а в основном ходили домой. Плохо одетые, они мерзли и часто болели. Присмотреть за ними мама не могла из-за болезни. Особенно слабой выглядела Лида. Она еще переносила детские болезни.

На втором курсе состав нашей комнаты сохранился. Добавилась Галя Маринченко, я с ней подружилась. Она была замужем, старшая, поэтому напутствовала и влияла на меня. В этом году девушки нашей комнаты скромно отметили мое 20-летие. Муся Марицина по этому поводу написала стихотворение, к сожалению, не сохранилось. Писала, помню, 20х20 еще проживи! Насмеялись, напелись. Я этот вечер запомнила на всю жизнь. Поздравительную открытку от девушек я долго хранила.

На втором курсе меня неожиданно сняли со стипендии. Это было время наступления на капиталистические элементы, были и искажения. На Милу Корниенко поступили компрометирующие материалы, и ее исключили из комсомола. Ее брат Вячеслав, который учился на третьем курсе, пользовался большим авторитетом среди студентов и преподавателей. Он сумел отстоять себя и сестру. За меня заступиться было некому. Через свою замкнутость, не пробивной характер, я не отстояла себя.

Мне подвез свинью мой земляк, в прошлом батрак, глодосский комсомолец Рацул Панас. Он работал на заводе в Кировограде и часто приходил ко мне в общежитие. Посещения его были мне всегда неприятны. Он подал заявление в окрКНС (окружной комитет незаможных селян), что мой отец крепкий середняк, кроме того мне помогает сестра учительница. Председателем окрКНС работал глодосский Остапенко Михаил. Он знал, что мой отец живет на хуторе, и породнился с кулаком Благим. Рацул на мой вопрос, почему он, зная истинное мое положение, подал такое заявление, нагло ответил: "Потому что я имею возможность тебя учить". Я отругала наглеца, но осталась без стипендии. В таких сложных условиях подлецы могли творить свои черные дела. Некоторое время я обходилась той десяткой, что получала в школе за пионеротряд. Вскорости мне сообщили, что я отстранена от должности пионервожатой, поскольку она оплачивается. Кто-то очень старался мне напакостить. Сложилось беспомощное положение, хоть техникум оставляй. Девушки комнаты, видимо сговорившись, стали меня содержать. По очереди звали меня вдвоем на одну порцию обедать. Если я не шла, приносили обед в комнату. Стала Ганюта высылать по 20 руб. ежемесячно. Это была горькая помощь. Я чувствовала себя зависимой, все делала, что она велела, часто вразрез с моим желанием.

Комсомол дал мне новую нагрузку без оплаты: ликвидировать неграмотность в подшефной части Красной Армии. Я безотказно приступила к ликвидации неграмотности.

В этом году на меня не одна беда свалилась. Как говорится, одна беда не идет, а вторую за собой ведет. В марте 1928 года мне сообщила Саня, что тяжело больна Лидочка. Согласовав с директором, я немедленно поехала домой. У Лиды после кори сталось крупозное воспаление легких. Шел ей 12-й год. Лида была в тяжелом состоянии. Я неделю посидела возле больной. Это все, что я смогла сделать для нее. Доктора при мне не вызывали, пешком он в такую даль по болоту не ходил, а лошадей у нас не было. Вечерами я читала Лиде детские рассказы Гринченко, Винниченко. Когда я умолкали, она просила: "Еще, еще читай!" И кашляла громко надрывным кашлем. Она не вставала, боль переносила стойко, даже не стонала. Больная, уже как сыпь высыпала, пошла полуодетая в школу. Днем началась метель. Из школы добралась по сугробам домой, простудилась и больше не поднялась. С тяжелым сердцем я распрощалась с ней и уехала. Долгое время не было вестей из дома. Это меня беспокоило.

Помню холодный солнечный мартовский день. Уже таял снег, капало с крыш, было воскресенье. Мысли о Лиде не давали мне покоя. Я стала писать ей письмо. Уговаривала тепло одеваться после болезни, беречься, обещала впоследствии забрать ее с собой. Через неделю от глодосских людей неожиданно узнала, что в тот день, когда я ей писала письмо, Лиду хоронили. Мама рассказывала мне, что когда я уехала, она встала рано, стала одеваться и говорит маме: "Я выйду на улицу, посмотрю кругом, кругом! Может больше не увижу". Больше и не вставала, через две недели и умерла.

Для меня это было тяжелым ударом. Несколько лет не могла успокоиться. До сих пор точно не знаю, почему меня не известили о тяжелом состоянии Лиды, не вызвали на похороны. Будто от учебы не хотели отрывать. Тогда я поверила. Позже я узнала, что отец боялся моего приезда, что я не дам похоронить по религиозному. Перед смертью Лида сказала: "Похороните меня без попа, потому что я пионерка". Похоронили с попом. Лидочку, как и мать, погубил хутор, отцовское самодурство. Очень горевала за нашей наименьшей вся семья.

Узнав о смерти Лиды, я сразу приехала домой. Мне вручили фото, которое и сохранилось. Отец с Добровеличковки привез фотографа. Сняли с Лидой нашу семью, родственников, детей, с которыми вместе в школу ходили. Нет на фотографии меня и Николая. За год до этого Николай с семьей уехал в Казахстан. Миша пошел в армию, Ганюта с семьей уехала в Кременчугский округ и забрала Олю. Ганюта с Николаем учительствовали, а Оля училась в семилетке. При родителях осталась одна Саня. После окончания семилетки Олю отправили к отцу.

На летние каникулы я больше не ездила. По направлению окркома комсомола по окончании 2 курса я на летние каникулы поехала работать воспитательницей заводского детского майдана (детского садика) райцентра Малая Виска. На заработанные средства приобрела приличное пальто, обувь, кое-что из одежды. Месяца два обходилась без помощи.

Наш техникум перевели в помещение бывшего детдома. Со второго курса мы учились уже в большом, просторном, красивом доме. Мы имели светлые классы, просторные оборудованные лаборатории, красивый зал с хорами. В нем мы выступали с концертами, он служил и за спортзал. В нем проводились собрания студентов, здесь состоялся наш выпускной вечер.

После первого курса сменился директор. Техникум возглавил Семенив. Маленький, сухонький, черный как цыган, еще молодой человек. Мы много ему прощали за отзывчивость и нетребовательность. Студенты занимали у него деньги, он не отказывал, хотя большую часть долга студенты не возвращали. Кажется, он не отвечал должности директора. Через год его сменил новый директор Пирижняк Арефа Савич.

Постепенно я преодолела горе, стала приходить в норму, взялась за обучение. На третьем курсе уже не преподавалась математика. Изучали новые предметы — педагогику, методику, проводили практические уроки. Педагогику и методику преподавал Винник И.И. Подавал лекционным методом. Учебников не было, конспектировали. Свой предмет он знал, но говорил монотонно, не мог заинтересовать студентов. Его предметы мне легко давались, а практические уроки, которые мы давали в городских начальных школах, интересовали. Руководил практическими уроками тоже Винник. Не знаю от кого это зависело, но состоялось их слишком мало. Винник был хорошим человеком, студенты любили его, но злоупотребляли его нетребовательностью. На уроке он часто обращался к нам с просьбой: "Товарищи, у нас нет контакта. Будьте внимательны!"

Нас готовили учить учащихся I-IV классов методом комплексного обучения. Мы изучали этот предмет по учебнику Кучмы "Метод комплексного обучения". Каждый день с учащимися велась беседа по теме, выделяли нужное слово, из него — запланированную букву. С темой связывались и другие предметы. Скоро этот метод, как и звеньевую систему, отвергли и вернулись к предметному. Детям нужны были точные знания, а не разговоры. Старые учителя облегченно вздохнули, а молодые остались "у разбитого корыта". Ходили к старым учителям на уроки учиться работать предметным методом.

Семенив, наш директор, преподавал политэкономию звеньевым методом. Вводных лекций он не делал. Объявлял тему, рекомендовал по ней литературу и оставлял урок. За ним выходили и студенты, находили себе другие дела. Помню, как наше звено сдавало зачет по теме "Деньги". К тому времени уже приехал новый директор, Семенива забирали в Наркомпрос. Подготовились мы плохо. Дал он нам несколько вопросов, на которые мы ответили весьма неполно. Он показал нам червонец, который мы никогда не видели, и велел подготовиться лучше. Руководитель нашего звена Денисив взмолился: "Вы же уезжаете, а мы хотим зачет вам сдать". На это Семенив ответил: "Я уезжаю, а свое мнение о вашем звене оставлю". "Товарищ Семенив, — попросил Денисив, — будете ехать, пожалуйста, заберите с собой и ваше мнение". Дружный хохот звена покрыл слова Денисива. Больше всех смеялся сам Семенив и поставил звену зачет.

За три года учебы в техникуме сменилось и три директора. Много разговоров велось о плохой подготовке нашего выпуска. "Мы выпускаем калек!!!", — гремел на весь техникум преподаватель истории Остапенко. Причину видели в плохом руководстве, частой смене директоров. Это имело значение, но больше отражались на нашей подготовке недостойные методы преподавания, неподготовленность самих преподавателей. Это было время поисков новых лучших методов обучения, при этом допускались досадные ошибки. Мало нам пригодилось то, чему нас учили в техникуме. Взялся было за нас новый директор Пирижняк. Некоторых за неуспеваемость вызвал на разговор. К сожалению, он приехал, когда наш курс заканчивал техникум. Меня отметили в числе лучших, а по сути, я вышла из техникума не подготовленной к работе в школе. Наш выпуск был последним. Выпуск состоялся очень скромно, только официальная часть. На следующий год наш техникум преобразовали в трехлетний институт Соцвоса (социального воспитания).

На летние каникулы я пошла работать воспитательницей в один заводской майдан (детский садик) Кировограда. Так поступили почти все студенты-выпускники. Подрабатывали для поездки на экскурсию и к работе. Наша комната в полном составе осталась на лето. Я собиралась работать в Глодосах или вблизи, чтобы иметь связь с родными. Днем работали, там и питались, вечером гуляли, пели на весь Кировоград.

Мне советовали идти учиться в муздрамин. Это, кажется, было мое призвание. Нужна была для этого помощь, а рассчитывать было не на кого. Жаль, что послушалась сестру, согласилась ехать в Кременчугский округ. Это был ошибочный шаг. Я оторвалась от друзей, родных. В Кировограде я могла оформиться заочно на факультет языка и литературы у Харциева, который знал и ценил меня. Больше всего не повезло, что не пришлось еще учиться в институте, которым стал наш техникум на следующий год.

Первого августа выпускные курсы, 56 человек, во главе с классным руководителем Остапенко Петром Захаровичем поехали на экскурсию. Много ценного дала нам эта экскурсия. Наш маршрут был Харьков — Москва — Ленинград — Киев, рассчитан на 20 дней. В Харькове сразу пришли в Наркомпрос, где работал наш бывший директор Семенив. Его появление мы встретили радостными возгласами, это тронуло Семенива, привлекло внимание сотрудников наркома и прохожих. Семенив в этот день был нашим гидом. На следующий день провел на станцию, тепло распрощался, и мы поехали в Москву.

В России наша экскурсия привлекала внимание, нас принимали за украинскую капеллу, восторженно слушали наши песни. Спрашивали, откуда мы и замечали: "Вот красивые девушки на Украине. Какие девушки!" Мы были рослые, цветущие и молодые. Путешествие было тяжелым, ночью часто проводили без сна на железнодорожных станциях, в поездах. Выручала закалка, привычка ко всяким условиям. Поезда подолгу стояли на разъездах, останавливались и стояли часами и вне станций и разъездов. Это был 1929 год, проблем еще хватало. В поезде кондукторы предупреждали нас, что в вагонах петь не разрешается, а сами садились, слушали нас и просили еще петь. За 6 дней, проведенных нами в Москве, мы осмотрели все лучшее. Наибольшее впечатление произвела Третьяковская галерея, в частности Иван Грозный с сыном, кровь сына на руках отца. Восторгу нашему не было предела. Мавзолей Ленина, к сожалению, был на ремонте. Посетила его уже будучи на пенсии.

В дороге случались происшествия — досадные и веселые. Особенно запомнилась поездка из Москвы в Ленинград. Была она тяжелая и интересная. Нас украинцев-степняков завораживали российские леса, пруды, поляны. Неприятно поражали рыжие или серые дома в селах. Однажды поезд остановился у замечательной лужайки. Практиканты-машинисты, с которыми мы успели познакомиться, сказали, что поезд будет стоять долго. Мы, несколько девушек, выбежали на поляну, упали на траву и затянули песню. И вдруг увидели, что поезд трогается. Наши в поезде закричали, мы помчались к поезду. Я вырвалась вперед, поскользнулась и упала девушкам под ноги. Мы кубарем скатились сверху пути. Пассажиры смеялись. Больше всех смеялись машинисты, потому что они умышленно подтянули поезд, чтобы нас напугать. Стоял он еще долго. Практиканты прибегали извиняться, вызывали петь, но мы уже не решались выходить из вагона.

Чтобы подготовить для экскурсии жилье, два студента выехали в Ленинград скорым. В дороге от поезда отстал студент Липей. Это всех очень беспокоило. В Ленинграде на станции возле кассы мы увидели прикнопленный лист бумаги следующего содержания: "Экскурсия из Украины! Приезжайте по адресу ..." и подпись наших студентов. На бумаге резолюция: "Читал. Липей". Оказывается, к счастью, при нем был билет и деньги, он сел на скорый и перегнал нас.

Поселились в школе, на голом полу пришлось спать. Мы были и этому рады. В Ленинграде, как и везде, хвалили нашу "капеллу", украинских девушек, просили петь и петь. Мы обрастали друзьями на каждом шагу. Чудеса Ленинграда нас очаровали. Даже янтарную комнату видели в "Екатерининском дворце", которая бесследно исчезла во время войны. Кажется все это как прекрасная сказка неповторимая, певучая, волшебная.

Вернулись в Кировоград уставшие до предела, но счастливые. Дипломы были на руках. Еще несколько дней вместе и разлетелись на всю жизнь в разные стороны, без слез, будто на несколько дней. Через год посетила Милу Корниенко. Она вышла замуж за бывшего нашего директора Пирижняка. Больше никого никогда не видела. Переписываюсь до сих пор с Шурой Божор. Она помогла мне кое-что узнать про жильцов нашей комнаты №3.

Вот передо мной фото, мои соученицы. К сожалению, с ними Милы нет, тогда болела брюшным тифом. На последнем курсе мы сдружились с ней. Комсомолка, хорошая подруга, умная, гордая и красивая. В 1937 году вместе со своим мужем Пирижняком репрессирована. Я уверена, что оба честные советские люди, а стали жертвами беззакония. Галя Маринченко, моя преданная подруга, комсомолка, рассудительная, добрая и смелая. Жена командира. Во время Отечественной войны принимала участие в подпольной работе Кировограда. Расстреляна гестапо.

Шура Божор, сестра Николая, моя сваха. Лучшая ученица, способная к науке, воспитанная, добрая, ранимая. Закончила Одесский университет. Работала завучем десятилетки Донецка. Ей присвоено звание Народной учительницы.

Муся Маницина — веселая, остроумная, первая выдумщица в комнате. Работала в Кировограде. Вышла замуж за инженера, с которым дружила 4 года. Когда умер ее первенец, сынок 2-х лет, с горя повесилась.

Много разочарований и испытаний перенесла я на первых ступенях учительской работы, своей самостоятельной жизни. Годы учебы в техникуме пролетели быстро, как счастье.

IХ. Самостоятельная жизнь. Малые Крынки, Велико-Крынковский район, Кременчугский округ (1929-1930 годы)

В селе Манжелия, где работала сестра Ганюта с мужем, должности учительницы для меня не нашлось. Пришлось взять назначение в село Малые Крынки классоводом первого класса семилетней школы. Малые Крынки ручейком отделялись от райцентра. В селе, кроме школы, был клуб, церковь (уже закрытая), потребительская кооперация. Много зелени, хороший парк, протекала заболоченная безымянная речушка. Мне понравилось село, школа и люди. Коллектив учителей принял меня радушно. Не устраивало, что ближайшая железнодорожная станция находилась в 20 км, а село, где работала сестра, в 18 км. От меня далеко были родные и друзья.

В селе хорошо была поставлена культмассовая работа. Работали певческий и драматический кружки. Учительница пения и рисования руководила певческим кружком, среди населения она обнаружила настоящие таланты. Я с радостью стала участником кружков. Сняла у людей комнату "со столом" и зажила самостоятельной жизнью.

Класс мне понравился, работа в школе интересовала. На уроках вводила комплексный способ обучения. Старые учителя не скрывали недовольства этим методом. Вскоре его действительно отвергли и вернулись к предметному. Он был простой, легкий для усвоения детьми.

Помню, что случилось с моей первой зарплатой. Перед уроком получила зарплату, положила в пальто и пошла в класс. Вернувшись с урока, зарплаты в кармане пальто не нашла. Выручила касса взаимопомощи.

В коллективе молодых учителей было мало. Директор — коммунист, я и физрук — комсомольцы. На нас в основном и свалили всю общественную работу. Старые учителя рады были заслониться мной, чтобы самим не выполнять общественных поручений. Скоро так сложилось, что я с головой окунулась в общественно-полезную работу на селе. Это негативно отражалось на моей работе в школе.

За 4 года, что я училась, в селе произошло много изменений. Был это 1929 год, первый год пятилетки, время массового колхозного движения. Пятилетка поставила задачу превратить страну из аграрной в индустриальную на основе машинной техники, к концу пятилетки (1933 год) осуществить сплошную коллективизацию, ликвидировать кулака как класс, вытеснить капиталистические элементы. Рабочий класс, используя соцсоревнование, выполнил пятилетку досрочно. А село к такой большой задаче, как сплошная коллективизация, не было готово. Заводы не могли дать селу нужной техники. Харьковский тракторный завод еще только строился, тракторы завозили из-за границы, их было совсем мало.

Поэтому Политбюро ЦК Украины, в том числе первый секретарь ЦК Косиор, секретарь Харьковского округа Постышев, в своих выступлениях предостерегали от поспешной коллективизации. Они доказывали, что к 1930 году можно коллективизировать не более трети хозяйств. "Без машин колхозы себя не оправдают. Если Украина сейчас пойдет на сплошную коллективизацию, это подорвет сельское хозяйство", — говорил Косиор. "Сплошную коллективизацию целесообразно провести в двух-трех районах на округах, где есть МТС, техника есть", — доказывал Постышев.

Сталин не прислушался к этим советам, действовал на свое усмотрение. В своих выступлениях через газету "Правда" призывал форсировать сплошную коллективизацию. Кое-где сплошную коллективизацию провели уже в 1929 году. На местах ленинский принцип добровольного вступления в колхоз нарушали. Вместо того, чтобы проводить разъяснительную работу с середняком, чтобы он сам пошел в колхоз, на него нажимали всеми возможными средствами, вплоть до выселения вместе с кулаками. Иногда обобществляли не только инвентарь, тягло, но и коров, птицу. Селяне трудно расставались с частной собственностью, доходило до беспорядков. Они распродавали все, резали скот, уезжали из села. Станции, поезда были забиты людьми. Ехали, сами не знали куда, бежали от колхоза. В селе начались пожары, убийства активистов, председателей колхозов. Кулаков в колхозы не принимали, а ссылали в Сибирь. Не имея опыта в коллективизации, допустили много ошибок, нанесли большой ущерб стране.

Сталин в «Правде» поместил статью под заголовком "Головокружение от успехов", где обличал недостатки при коллективизации. Доказывал, что спешить не надо, а также нажимать. Очевидно, он считал, что дело уже сделано, селяне не станут выходить из колхоза. Однако после этой статьи многие оставили колхоз. Через эту статью Сталин у селян завоевал большой авторитет. Разобраться в событиях тогда было трудно. Сталин действовал хитро и коварно.

В этих сложных условиях в конце августа 1929 года я и приехала работать в село Малые Крынки. Приступили к выполнению хлебозаготовок. Я влилась в одну из комиссий, работавших на углах. Комиссии днем ходили по домам, проверяли наличие хлеба, а ночью вызывали селян, уговаривали сдавать излишки государству.

Излишки давно были сданы. Хлеба у людей осталось мало. Сдавали с руганью, слезами и проклятиями. Комиссия сидела за столом, а вызванные лежали вповалку на полу на соломе. Они дремали или даже спали. Домой уже не шли, потому что за ними следовал исполнитель и звал на угол. Так продолжалось, пока не выполняли доведенный план, а между тем из района поступал "встречный". Вернее, такой план надо было назвать дополнительным. Несколько раз мы план выполняли, расходились по домам, укладывались спать. Не успевали задремать, как будил голос исполнителя: "Вставайте, встречный!" Эти встречные и комиссию истощали и селян возмущали. Иногда к столу подходила какая-то бабка и вздыхая говорила: "Доконала". В селе был создан колхоз, но порядка в нем было мало. Селяне оставляли колхоз. Из сел в райцентр, в райком партии тянулись бесконечные толпы женщин с жалобами, возмущенных действиями властей на местах.

Ночью мне мало приходилось спать, а днем ждала работа в школе, с классом. Меня никто не заменял. А какая уже работа после бессонной ночи! Я жалела, что так далеко заехала от больной мамы, родных. Утешило меня письмо от отца. Писал, что одним из первых вступил в колхоз, получили трактора. Тяжело он переживал допущенные на местах искажения. Работал бригадиром по огородничеству и садоводству. Под его руководством был посажен и выращен хороший фруктовый сад. Называли его "Ивин сад".

В конце года я оформилась учиться заочно в Кременчугский институт на исторический факультет. Во время каникул посетила Милу Корниенко в Кировограде. Пожила у родных. Дома при родителях жила только Саня, Миша находился в армии. Переехать работать в свой район не решилась. Уже привыкла, обзавелась новыми друзьями.

Х. Село Устимовка, Семеновский район, Кременчугский округ (1930-1931 годы)

1930-1931 годы я работала в селе Устимовка. В семилетней школе преподавала историю и обществоведение. Меня рекомендовал райком комсомола и обязал заочно учиться на историческом факультете. Я была склонна к языку и литературе, но отстоять себя не смогла. Эту ошибку я чувствовала всю свою трудовую жизнь. Переехали со мной с Велико-Крынковского района мои новые хорошие друзья Руденко и Самойленко. Они возглавили райком комсомола. Их поддержку я чувствовал все время. Трудно мне было учиться и преподавать предмет, который сама не изучала. Программа по истории часто менялась, учебников и соответствующей литературы не было. Много времени уходило на подготовку к урокам. Кроме того, мне, как историку, следовало организовывать культмассовую и общественно-полезную работу в школе и на селе, помогать комсомолу.

Устимовка расположена возле железной дороги. Здесь останавливались рабочие поезда, а пассажирские — в Семеновке на станции Веселый Подол. От Семеновки до Устимовки 6 км, мы могли поездом ехать, но чаще такое расстояние шли пешком. Коллектив учителей состоял в основном из молодежи. Все беспартийные, с комсомольцев — одна я. Директор школы Андрейчук произвел на меня неприятное впечатление. Строгий, некрасивый на вид. Черный, как грач, рябой, будто на нем черти горох молотили, с острым орлиным носом, черными глубоко посаженными глазами, лет под сорок. Его жена Валентина Федоровна была удивительно красива. Напоминала принцессу из сказок Андерсена: высокого роста, стройная, правильные черты лица, его замечательный цвет, голубоглазая, золотистые кудри. Я не могла понять, как она могла выйти замуж за такую уродину. Детей они не имели. Эта пара так и осталась для меня загадкой. Года через три она его оставила и уехала из района с другим. Я с двумя девушками-учительницами заняла комнату при школе, а столовалась у селян. Андрейчук оказался требовательным и знающим свое дело директором.

Седьмой класс, классным руководителем которого я стала, был с переростков, малый и дружный. Я не много от них отличалась по возрасту и росту. Большинство из них были комсомольцами. РК комсомола прикрепил меня к школьной и сельской ячейкам. Мы скоро нашли общий язык и ученики-комсомольцы стали моими помощниками во всех мероприятиях в школе и на селе. Весь коллектив учителей активно включился в общественно-полезную работу. В то время учителя жили больше внешкольной жизнью, чем школьной, особенно на селе.

Устимовка в районе считалась тяжелым селом. Питухивку, угол Устимовки, знал весь район. Село до 1929 года была полностью коллективизировано, но после статьи Сталина многие селяне покинули колхоз. Порядка в колхозах не было, половина хлеба осталась в поле не обмолочена. Обобществленный скот с ползимы валился с ног. Колхозники за свой труд получали граммы. Единоличники не хотели идти в колхоз, а отчаявшиеся колхозники не выходили на работу. Отдельные коммунисты не соглашались с политикой партии в деревне, выступали против искажений. Таких наказывали вплоть до исключения из партии, впоследствии перешли к арестам. К счастью, хлеба в урожайном 1930 году хватило и людям и выполнять хлебозаготовки.

Взаимоотношения учителей с населением были крайне плохими. Учителя находились ближе к селянам, их не боялись, а потому сгоняли на них злость. Особенно на партийных и комсомольцах. По поговорке: не по коню, так по оглоблях. Особенно на учителях отводили душу женщины. Они упрекали зарплатой, чистым легким трудом. Чего только нам не приходилось слышать: "Мы на вас работаем. Учеников завлекаете в школу, чтобы большую зарплату получать. Не дело учителей научать детей агитировать вступать в колхоз, учителю вмешиваться в общественные дела". Так говорили нам родители учеников, а мы терпеливо опровергали, разъясняли, агитировали за вступление в колхоз.

В Устимовке даже учителей привлекли к колхозу. Поскольку средств производства мы не имели для обобществления, то из нашей зарплаты отчисляли ежемесячно 10%. Даже вступительные взносы взяли. Так несколько месяцев наш коллектив считался колхозниками, пока не пришло разъяснение. Однако взносов не вернули. Все учителя были раскреплены по углам. Я имела тяжелый угол — Питухивку. Не раз после собрания выходила из угла, как из бани.

Женщина в то время стала активной, неприкасаемым лицом. Мужчины настраивали, посылали на собрания, сами — не приходили, оставались в тени. Женщины никому не смотрели в зубы. Порой пускали в ход кулаки, а то и палки, обрывали на уполномоченных одежду. Все это им сходило с рук.

На перевыборном колхозном собрании председателем колхоза выбрали Молебного, родом из Устимовки. Еще молодой, энергичный, политически грамотный, видный из себя и красноречивый. Дар оратора тогда очень ценился, поскольку по бумажкам еще не читали. (До этого он занимал ответственную должность в Кременчугском окркоме партии. Его обвинили в правом уклоне и отправили на низовую работу на исправление секретарем парторганизации в Устимовке). За работу председателем колхоза взялся с энтузиазмом. На собрании часами агитировал за колхоз, рассказывал, как будут жить люди при социализме и коммунизме. А колхозники упрекали за копейки и граммы, полученные за год работы, за беспорядок в колхозе. Женщины входили в азарт, подбегали с кулаками к нему, плевали в лицо. Он белел от обиды, но молча вытирался и снова агитировал. Мне казалось, что он сильный теоретически, а как организовать работу в колхозе не знает. Скоро его забрали на районные должности. Долгое время работал председателем райисполкома в Семеновке.

Многое, что тогда происходило, оставалось для меня непонятным. Я не могла допустить, что Сталин ошибается, не понимает психологию селян, не жалеет людей, действует по принципу "цель оправдывает средства". Я понимала, что единственный выход для сельских хозяйств — коллективизация. Сама из селян, я понимала, как тяжело селянину обобществлять своих лошадей, инвентарь, приспособиться к новым условиям жизни. Однако считала, что они виноваты в трудностях, потому что не хотят понимать, какие преимущества несет им коллективное хозяйствование. А того, что умелый подход к объединению хозяйств помог бы обойтись без таких жертв, я еще не понимала.

Почувствовали на селе и наступление на капиталистические элементы — исчезли непманы, а с ними и товары в магазинах. Это и я почувствовала. Свое зимнее пальто я отдала, надеялась лучшее купить и осталась против зимы без пальто. Кажется, рано было и кулака ликвидировать, потому что колхозы еще не могли заменить кулацкое производство хлеба. В списки кулаков часто заносили и середняков, и выселяли вместе с кулаками. Выселяли всю семью: женщин, детей, стариков. Забирали даже одежду. Осенью на станции Веселый Подол специальный поезд принимал в вагоны кулаков с семьями. Стоял крик, стон, плач.

На поле остался необмолоченного хлеб. В скирдах до весны развелось много вредителей — мышей, крыс, хорьков, хомячков и т.п. Чтобы уничтожить вредителей, сельисполком принял решение сжечь поврежденные скирды. На них были составлены соответствующие акты.

Однажды погожим апрельским днем директор школы снял с уроков 7-й класс и послал меня с ними сжигать скирды пшеницы и убивать вредителей. Сельисполком поручил эту операцию провести депутату секретарю комсомольской ячейки Андреевскому. Это был неуклюжий равнодушный ко всему парень. Он не смог или не захотел идти в поле, дал ученикам спички, рассказал, где находятся скирды, и пожелал удачи. Я было заколебалась, но ученики заверили, что хорошо знают, где находятся эти скирды. С этим ребята побежали вперед, я с девушками отстала.

Через некоторое время из-за бугра, где пропали ребята, поднялась черная туча дыма с огнем. Мы побежали на огонь. Горела огромная скирда пшеницы. Горели целые неповрежденные снопы, трещало зерно, погибал человеческий труд. Это было такое ужасное зрелище, что я остолбенела. "Ребята, вы не ошиблись?" — крикнула я ученикам. "Нет, именно на эту скирду указал Андриевский", — уверяли. Со скирды выбегали вредители, ребята гонялись и убивали их. Скоро из Устимовки и из окрестных сел послышался звон "на пожар". Показались люди на конях, повозках, пожарки с водой, толпы людей с ведрами. Наш секретарь парторганизации подлетел на коне первым, белый как глина. "Что вы наделали?! Это же не та скирда, что подлежит сжигать. Сотни пудов хлеба погибли!!!" — закричал он, схватившись за голову. Все останавливались у скирды и молча удивленно смотрели. Что-то спасать было поздно. Между толпой плелся и Андриевский. Как оказалось, он и сам не знал точно, какую скирду надо сжигать. Я здорово пережила, чувствовала и свою вину, хотя никто меня не обвинял. Сельисполком составил акт и на скирду, ошибочно сожженную учениками.

В такое сложное время обострился и антирелигиозный вопрос. До 1930 года закрыли почти все церкви. От этого старые люди не перестали верить в бога, молиться и придерживаться обычаев, отмечать религиозные праздники. Молодежь и детей нам удалось убедить во вредности религии, а стариков, в частности женщин, только ожесточили.

Я вспоминаю случай в Манжелии, где работала сестра. Я, как член Велико-Крынковского райкома комсомола, присутствовала на заседании райкома, где разбиралось этот вопрос. Церковь в Манжелии была уже закрыта, а колокол находился на своем месте. Никому он не мешал, а на случай стихийного бедствия выручал. Комсомольцы на собрании приняли решение колокол с церкви снять. Согласовали этот вопрос с сельским советом и парторганизацией. Верующая община запротестовала. Комсомольцы решили свое намерение провести ночью, тайком. Сохранить тайну не удалось. Верующие сделали засаду и бросились защищать колокол. Комсомольцы за веревку тянули колокол в свою сторону, а верующая община — в свою, пока веревка не порвалась, и комсомольцы вместе с верующими не покатились по земле, как груши. Мы осудили подобный метод антирелигиозной пропаганды и виновных наказали.

Подобное произошло и в Устимовке. Хуторок Слободка принадлежал к Устимовскому сельсовету. Устимовская церковь в то время была закрыта, а Слободская — работала. Она обслуживала и Устимовскую общину. Женщины Устимовки и Слободки решили трупом лечь, а церковь в Слободке отстоять. Однажды зимним вечером в колдоме (в 1930 г. сельдома превратили в колдома — дома коллективистов) проводилось общее собрание населения, присутствовали и жители Слободки. Женорг Слободки, коммунистка, выступила с заявлением, что их женорганизация приняла решение закрыть в Слободке церковь и призывает граждан Устимовки поддержать. Что тут случилось! Устимовское женщины бросились на женорга с кулаками и палками. Кричали: "Убить ее, убить!" Актив села с трудом отнял ее из рук разъяренной толпы. Ее протолкнули через сцену в гримерную и заперли. Бабы окружили нарбуд, стерегли пока она выйдет, чтобы расправиться. Мы спешно организовали самодеятельность. На сцену выходили с песнями, юморесками. Бабы на улице замерзли и зашли в клуб погреться. Заинтересовались выступлениями и пропустили момент, когда женорга вывезли в Слободу. Церковь на этот раз женщины отстояли.

Летние каникулы я провела на сессии заочного обучения. Посетила родителей. Мама уже и летом лежала, ухаживала за ней Саня. Миша вернулся из Армии, уже женился и имел дочь Люду. С нового учебного года районо назначило меня завом Криво-Рудской школы.

ХI. Кривая Руда, Семеновский район, Кременчугский округ (1931-1932 годы)

Село Кривая Руда находится в 25 км от райцентра Семеновка и железнодорожной станции Веселый Подол. Все села Семеновского района в прошлом были крепостными. Через село протекает заболоченная река Кривая Руда и тянется до Кременчуга, там впадает в Днепр. Село большое, убогое, как все деревни того времени, расположенные далеко от железной дороги и рынков сбыта. Природа бедная. В центре села — сельский Совет в обычной сельской хате. Рядом — новая двухэтажная семилетняя школа, завом которой я была назначена. Поблизости — сельскохозяйственная профшкола. Церковь несколько перестроенная приспособлена под клуб. Семилетка ограждена, вокруг молодой сад, спортивная площадка с турником, в саду — дорожки, посыпанные песком. На обочинах — лавочки, цветы. Чистый воздух. Внутри школы — светлые просторные классы. Стена из досок между двумя классами раздвигалась, при необходимости образовывался большой зал — красиво украшенный, светлый, здесь стояло даже пианино.

Беспокоило, справлюсь ли с порученной работой. Назначили завом без моего на то согласия. Школа имела 21 группу (классы тогда назывались группами, а директора — завами), большой штат обслуживающего персонала: завуч, бухгалтер, секретарь, завхоз. Коллектив учителей большой, но дружный, добросовестный в работе. Большинство учителей — молодежь. Среди них были коммунисты и комсомольцы. Завуч — еще молодой парень с высшим образованием, два практиканта — комсомольцы из Кременчугского пединститута. Был еще историк-коммунист, большая школьная комсомольская организация.

Я приехала в Кривую Руду в конце августа. Заняла при школе маленькую комнату, а питалась у селян. Школа в основном была готова к учебному году. Однако работы хватало в школе и вне школы. Кроме новой школы на углах младшие группы содержались в школьных домах. Надо было обеспечить школу топливом. За это отвечал сельский Совет, а ему было не до школы. Отопить такую школу соломой было трудным делом. Работы, забот хватало. Мне в районо обещали всякую помощь, но скоро об этом забыли. Зав районо коммунист, как и директора школ коммунисты, сидел на селе уполномоченным по хлебозаготовкам.

На селе большая парторганизация и комсомольская ячейка. Интеллигенции хватало, было кроме меня кому проводить внешкольную культмассовую и общественно-полезную работу. В селе сплошная коллективизация была проведена до 1929 года, но после статьи Сталина значительная часть селян вышла из колхоза. После Устимовки жители Кривой Руды показались тихими, приветливыми. Позже я узнала, что и здесь были "активисты", которые не работали в колхозе, а только говорили, поучали других, писали доносы. Урожай в этом году не предвещал быть хорошим. Засуха сожгла все на полях и огородах. Наступал страшный 1932-й голодный год. Люди добрые, доверчивые не могли представить себе, чтобы при Советской власти произошел голод. В Сталина люди верили, любили, называли отцом. На ХVI партсъезде Постышева избрали секретарем ЦК ВКП(б), и он уехал из Украины. Отъезд Постышева люди почувствовали. Его ценили на Украине, за ним жалели.

Секретарем кустовой парторганизации Кривой Руды был Мокрый Петр Петрович. Его, как и Молебного, называли самородком. Они имели исключительный организаторский талант, умели увлечь массы и повести за собой. Мокрый ранее работал в Семеновском райисполкоме секретарем, а затем — зав финотдела. Коммунисты района уважали его, любили слушать его выступления на собраниях, интересные и смелые. Он не боялся критиковать начальство за недостатки, искажения. За это его обвинили в правом уклоне и отправили на низовую работу. Жители Кривой Руды уважали Мокрого, с готовностью выполняли его приказы. Был он внимательным к людям, душевным, всегда сдержанным, политически грамотным.

Помню организованный им карнавал на Октябрьские праздники. Дней за 10 до праздников созвал нужных людей, ознакомил с планом, выделил ответственных, распределил роли, посоветовал каждому, какой нужно создать образ, и приказал для участия привлечь массы. Карнавал прошел на удивление! По улице тянулся обоз: на одних подводах сидели махновцы, на других — белые, служители культа и всякий сброд. За ними в высоком цилиндре с моноклем в глазу шел Чемберлен, на поводке вел двух собачек, на шее у них висели дощечки с надписью "Польша" и "Румыния" (взято по рисунку из газеты). Вот едет клячей единоличник. Одно колесо отвалилось, воз поддерживают и едут на трех колесах. Артисты входят в свои роли и играют великолепно. Карнавал объезжает все село, обрастает народом и возвращается к клубу. Там разыгрывают сцену, как село захватили бандиты. Они вылезают на трибуну, но их настигают партизаны и прогоняют. На углу улицы беглецов пожарка поливает водой. Изгонять банду помогает весь народ. Собаки лают, хватают за колеса. Люди улюлюкают, смеются, кричат. Обоз спешно исчезает. На трибуну поднимается председатель сельсовета, секретарь парторганизации, председатель колхоза и проводят многолюдный митинг.

В этом году криворудцы смеялись последний раз. Поступил план хлебозаготовок, который было не выполнить, хотя бы и весь хлеб вывезти из села. Выполнили на 60% и остановились. Чернели от бессонных ночей и дум уполномоченные, сокрушались люди, боялись голода. Мокрый был ответственным за выполнение плана хлебозаготовок. "Выполнить план хлебосдачи — это оставить людей без хлеба. Не выполнить — положить партбилет", — делился мыслями со мной. А из райкома угрожали: "Не выполнишь — не только из партии исключим, а поможем сесть". На райком нажимали люди, которые не искали причин трудностей, а давали приказы искать предателей, саботажников, проводить аресты. Такая установка поступала из центра, от Сталина.

Мокрый на районном партсобрании выступил с заявлением, на которое в тех условиях решился бы не каждый. Он доказывал, что план хлебосдачи на Семеновский район завышен. План нужно корректировать, потому что он по селам распределен без учета возможностей каждого в отдельности. В результате одни перевыполняют планы, а другие остаются без хлеба. С Кривой Руды излишки хлеба уже сданы, осталось только на еду.

Говорили, что выступление было подобно взрыву бомбы, все онемели. Никто не решился его поддержать, хотя вне собрания соглашались, сочувствовали, зная, что с ним строго расправятся. Думаю, что Мокрый и сам не надеялся, что его заявление даст какие-то реальные результаты. Просто, высказал то, что накипело, о чем каждый думал, а сказать боялся.

На следующий день передовая районной газеты пестрела от жирного шрифта. Передовую написал агитмас РК Черный. В ней Мокрого разоблачали, называли ревизионистом, правым оппортунистом, неслыханно дерзким, который считает план хлебосдачи нереальным, срывает хлебозаготовки. Через несколько дней бюро райкома исключило Мокрого из партии.

В день выезда из Кривой Руды Мокрый принес бланки, и мы у меня в комнате расписались. Это было 9 декабря 1931. Я осталась на своей фамилии. В тот день он поехал пока в распоряжение райкома партии. На прощание сказал: "Ты сама не знаешь, что ты сделала для меня. Всю жизнь не забуду! Я поеду в ЦК, добьюсь отмены исключения. Я еще поборюсь!" Уже после того, как ЦК отменил постановление об исключении, он рассказал мне, как разуверившийся в политике партии после исключения решил застрелиться. Только моя поддержка удержала его от такого шага. Некоторое время я не знала его местонахождение.

Мокрый родом из Великой Кахновки, Кременчугского округа. Отец — рабочий-железнодорожник, мать — домохозяйка. Имели шестеро детей, Петр — старший. После окончания семилетки учился в железнодорожной профтехшколе, которую не закончил. Пошел работать на завод, помогать родителям. Вступил в комсомол, в армии стал членом партии. После XV партсъезда 1927 года, вместе с другими рабочими, направлен в Семеновский район для поднятия сельского хозяйства. В этом районе он работал до 1932 года. Исключение его из партии произвело большое впечатление на коммунистов района и жителей Кривой Руды.

Семеновский район коллективизировали полностью до 1929 года. Вспоминали, что когда ушел секретарь райкома в отпуск, его заместитель Черный коллективизировал район на 105%. Об этом сообщили в окрком партии. Кто входил в 5%, выявить не удалось. Много нарушений при этом допустили, ожесточили людей.

Были трагические и комические случаи. Слышала о них от Мокрого и других участников этой компании. Криворудские женщины заперли в сельсовете нескольких уполномоченных по коллективизации. Держали три дня, носили им еду, старухи с палками водили их в туалет. Телефонную связь вывели из строя. Не имея вестей от криворудских уполномоченных и сельсовета, туда выехала милиция и навела порядок. В соседнем селе уполномоченного райкома партии Белоконя бабы заперли в конторе колхоза. Охраняли женщины. Ночью Белоконь вынул стекло, попытался пролезть, чтобы скрыться. Но пролезть не смог, вырвалась рама. Бабы услышали, бросились задерживать, и он рванул с рамой на шее. Так бежал километр, а бабы — с палками за ним. Не догнали, убежал. Подобные инциденты имели место в каждом селе.

В райкоме партии ранее на должность агитмаса планировали выбрать Мокрого, но окрком направил Черного. Был он груб в обращении с людьми, его языка боялись и не любили. Мокрый часто критиковал его на собрании, а в разговорах называл карьеристом и болтуном. Черный добился, чтобы Мокрого в Кривую Руду сослали и на бюро добился исключения из партии. Не все проголосовали за исключение, один голос победил. Молебный воздержался. Он работал тогда директором "Заготзерна" и был членом бюро РК партии. На бюро Молебный, Черный и другие за большую вину ставили Мокрому его женитьбу, хотя поженились мы после его исключения. Будто это мешало ему выполнить план хлебосдачи. Молебный сочувствовал Мокрому, соглашался с выступлением, но явно сводил личные счеты. Вроде в этом я была виной.

Молебный добился в РК партии назначения Мокрого в "Заготзерно" своим заместителем и направил уполномоченным по хлебозаготовкам километров за 50 от Кривой Руды. По почте его письма до меня не доходили. Впоследствии он передавал их надежными людьми. Мы должны были встретиться с Мокрым в Семеновке, Молебный дал ему разрешение на выезд, а когда он уехал, послал вдогонку гонца и вернул Мокрого ночью с полдороги.

Я чувствовала поддержку даже тех коммунистов, которые не знали меня до женитьбы. Они расспрашивали, передавали Мокрому приветы. Выразил сочувствие даже Черный, по-своему. "Да, — сказал, — неудачно ты замуж вышла. Ну что же, ты же вышла замуж до его исключения". "Нет, — закричала я ему, — я вышла замуж за Мокрого после его исключения!" "Правильно", — поддержал меня Гарагуля, начальник НКВД. Он всегда передавал Мокрому приветы, на заседании бюро голосовал против его исключения.

В одну зимнюю ночь неожиданно приехал ко мне Мокрый. Он узнал, что Черный добивается его ареста. Предупредил Гарагуля и посоветовал немедленно выехать из района. Наутро Мокрый уехал. Опять некоторое время я не знала, где он.

В Кривую Руду приехали два уполномоченных по хлебозаготовкам. Они план выполнили на 80%. Людей оставили без хлеба, а план так и не смогли выполнить. После Нового года дыхание голода стало чувствоваться и в Кривой Руде. Уже не брались селяне давать стол учителям, отказали и мне. В магазине продуктов не было никаких. Учителей перевели на нормированное снабжение, что-то около пуда муки в месяц, грубого помола, чаще из проросшего зерна. Особенно в тяжелом состоянии оказались учителя, которые не имели огородов, среди них и я.

Ученики на уроках сидели тихие и грустные. Иногда спрашивали: "Этой весной мы не умрем?" Я убеждала их, что Сталин голода не допустит. Когда я умолкали, они просили: "Говорите, говорите, нам легче от ваших слов". Я снова говорила, хотела и сама верить. От их вопросов у меня холодело сердце. Из продуктов пришкольных участков мы организовали обеды для учащихся, на большой перемене чай с сахаром без хлеба. Получали сахар ученики и учителя. Ученики болели, группы сокращались, успешность падала. Как я не пыталась поднять дух учителей и учеников, все больше беспокоились как пережить наступающую весну, чем за учебу. Чувствовалась растерянность коммунистов, можно было услышать: "Был бы живым Ленин, он бы не допустил этого". Криворудцы жалели за Мокрым, говорили, что он пострадал за них. Поэтому и ко мне относились сочувственно.

Где-то в конце зимы 1932 года я получила от отца телеграмму: "Мама присмерти приезжай". Я знала, что вагоны забиты людьми, поездки страшные, но решилась ехать. Взяла с собой телеграмму, все деньги и отправилась в путь.

Зава районо заменял инспектор Андрийчук. С супругами Андрийчук я была в хороших отношениях еще с Устимовки. Валентина Федоровна знала Мокрого и, казалось, радовалась моему счастью. Андрийчук очень неохотно написал на телеграмме: "Отпустить на 3 дня". Обернуться за такое короткое время я не могла, но возвращаться не захотела. В Семеновке знакомые помогли взять билет, а в поезде людей — негде пальцем ткнуть.

Пополам с бедой, на второй день добралась домой. Мама лежала тяжело больная. Хлеба мало, семья увеличилась. Все были потрясены новой напастью: отца раскулачили. Он одним из первых вступил в колхоз, обобществил своих бычков, ярмо и воз. Поскольку из имущества ничего забрать не могли, то забрали одежду невестки. Пока я доехала, вмешался райисполком и отменил постановление сельисполкома, все вернули.

Увиделась я с родными, отцу отдала деньги, попрощалась с мамой и уехала. Отец сказал на прощание: "Как я за старшими Николаем и Ганютой, но никогда мне ни копейки не дали, ты первая".

В Новоукраинке на станции сидела сутки, чтобы не телеграмма, не уехала бы. Полная станция людей, все злые, испуганные, куда-то спешат ехать.

В Кременчуг доехала в полдень. Здесь должна пересесть на рабочий поезд, а они шли вечером и утром. Времени у меня хватало. На станции случайно встретила Мартыненко, шурина Мокрого. Мы были знакомы. Работал Мартыненко в Кременчугской гормилиции. От него узнала, что Мокрый работает в Кременчугском горсовете, а живет у родителей в Великой Кахновке (окраине Кременчуга), на работу ездит поездом.

Мартыненко помог мне встретиться с Петром и выручил из беды, в которую я неожиданно попала. И уж совсем неожиданно мы встретили сестру Ганюту, Николая и Юру. Они приезжали в Кременчугскую больницу, потому что Юру укусила бешеная собака. Возникла идея посетить театр, постановку "Ночь перед Рождеством". Мартыненко отказался и пошел на работу. Я две ночи не спала, но ради такой встречи вечером пошла в театр. Во время постановки Мартыненко вызвал Мокрого на разговор. Заметно обеспокоенный разговором, Мокрый посоветовал мне немедленно ехать в Кривую Руду. Утром я с тяжелым сердцем уехала. Позже я узнала, что Андрейчук того дня, как я уехала, передал заву районо и секретарю райкома комсомола, что я без разрешения оставила школу и уехала в Кременчуг к мужу, и добился у зава согласия на увольнение меня с работы. Его жена отнесла в Семеновскую милицию заявление Андрийчука, чтобы с помощью Кременчугской милиции меня разыскали и этапным порядком доставили в Кривую Руду для передачи школы. Заявление попало к Мартыненко, и он ответил в Семеновку, что меня "на территории Кременчуга не обнаружено". Сказал об этом Мокрому. Договорились мне об этом не говорить.

С Семеновки до Кривой Руды и летом трудно добраться, а зимой — и подавно. По приезде сразу зашла до Андрийчука засвидетельствовать возвращение, появилась через три дня вовремя. Целый день прождала попутную подводу, не дождавшись, зашла в райком комсомола. Меня удивило, что знакомые удивленно встречают меня, а секретарь РК облегченно вздохнул и сказал: "Я же говорил, что ложь!" Мне рассказали в райкоме, хоть и не все. Я была потрясена. В это время зашли начальник НКВД Гарагуля и начальник милиции. Они моим появлением удивились больше всех. Гарагуля прочитал на телеграмме разрешение Андрийчука, показал начальнику милиции и сказал: "Вот сволочи!" Узнав, что я не смогла выехать в Кривую Руду, помог мне в тот вечер добраться домой. Гарагуля ехал на свой куст и подвез до самой школы.

В школе сидел инспектор, обследовал школу. Ко мне в комнату зашли ознакомить с актом обследования завуч, инспектор и зав профшколы, но я уже спала. Я вспоминаю, что села на кровать ... и проснулась, как зазвонил звонок на урок. Перед этим я три ночи не спала. Инспектор рано уехал, велел мне передать, что в школе все в порядке. Акт обследования мне вручил. Райком комсомола уладил относительно моей работы.

Андрейчук так испугался, когда узнал, как отреагировал Гарагуля, что рад был полностью меня оправдать. Перепугался не на шутку. От Кременчуга до Кривой Руды более 100 км пройти пешком зимой этапным порядком, как того хотели Андрейчуки, — невероятно!

В школе успеваемость, дисциплина, посещение падали, группы сокращались. Прошла третья четверть. Трехдневная весенняя конференция прошла вяло, формально. О трудностях не вспоминали, хотя все об этом думали и шепотом говорили. Однажды по просьбе Петра я съездила к нему в Кахновку. На конференцию успела вовремя. При входе в зал подошел Гарагуля и тихо сказал: "Говорят Гордиенко к мужу уехала, а она — здесь". "Здорово ваши работают", — смогла я ответить. — "Учти!" Мне показалось, что он меня предостерегает, что за мной следят.

Молебный в это время работал председателем Семеновского райисполкома. Мне показалось, что он сломался, стал осторожным, приспособился к тем условиям. Позже работал председателем совхоза. Далеко пошел, если пережил 1937-й. Не знаю, маловероятно. Таких не оставили в живых.

Из Кременчуга Петр часто писал и звонил. Уговаривал быть осторожной, не доверять людям, готовиться к переезду к нему. В 1931 году наводнение затопило пол-Кременчуга, после этого построили дамбу. Это осложнило жилищный вопрос. Много квартир стало непригодными или требовали ремонта. Нам тогда казалось, что это не так важно, лишь бы вместе.

В четвертой четверти число учащихся сократилось почти вдвое. Комбинировали классы, сокращали должности учителей, сократили должность завуча. Я уступила ему место зава, а сама по семейным обстоятельствам уволилась и уехала в Кременчуг к Мокрому.

XII. Кременчуг (1932 год)

День переезда в Кременчуг был самым счастливым в моей жизни. Месяц жили в Кахновке у его родителей, а работали в Кременчуге. Он в горсовете завом техбюро, а я в школе, преподавала историю и обществоведение. Утром 6 км преодолевали пешком, вечером приезжали поездом.

Скоро я поняла, что наше бракосочетание для его родителей нежелательно. Особенно это проявляла свекровь. У родителей еще двое детей, находившихся при них. Они привыкли, что Петр им помогает, все этим выхвалялись. Трудности испытывали и жители города, снабжение было нормировано. Такие условия омрачили нашу жизнь, влияли на настроение, здоровье и наши взаимоотношения. Мы все время искали квартиру. Через месяц нашли частную комнату, кухня на трех хозяек. В магазинах после НЭПа стало пусто, купить что-то из посуды, мебели не могли. У Петра была кровать, хозяйка одолжила столик и две табуретки. Так и жили. Петр был очень деликатным по отношению к своим родным. Его обижало, что родители и две замужние сестры, имея всего в достатке, ничем нам не помогли, но глубоко это скрывал. Немного посуды привезла сестра Ганюта, она жила за два прогона от Кременчуга в селе Рублевке. Мы были нетребовательны, по талонам получали пайки хлеба, из столовой горсовета брали обеды. Так и обходились.

В школе работать было трудно. Ученики нарушали дисциплину, иногда срывали уроки. Это были не криворудские дети. Бывало, зайдешь в класс, а они бьют кулаками по партам и скандируют: "Почему соя, а не хлеб?" В школьной столовой хлеб часто заменяли на соевые лепешки. Кормили в школе детей и учителей сравнительно неплохо. Общественно-полезной работы от учителей не требовали.

За три года моей работы в школе я убедилась, что над учителями глумились, сгоняли зло все, кому не лень. Учитель отвечал за то, что в колхозе порядка нет, что колхозники хлеб не получили, что в магазине товаров нет и за все другие трудности. Соответственно родители настраивали учеников против учителей. Работать в школе становилось невыносимо. Нервная работа, материальные лишения повлияли на мое здоровье. Я по состоянию здоровья не смогла появиться на сессию заочного обучения.

Когда закончился учебный год, я облегченно вздохнула. Из дома сообщили, что маме совсем плохо. Поехала проведать. Жилось родным трудно, хотя положение селян на Кировоградщине было значительно лучше, чем в Кременчугском округе. Мама страшно мучилась. Обезображенная водянкой, она доживала последние дни. Через две недели после моего приезда мама умерла. Развязала руки отцу и Сане. Отмучилась бедная.

В селах Полтавщины люди умирали от голода. Печальные известия приходили из Кривой Руды: селяне и учителя пухли от голода, слабые — умирали. Умер и председатель колхоза. Пришел в контору, сел за стол, склонился и умер на своем посту.

В верхах стали искать виновных в трудностях, сложившихся на Украине. Сталин обвинил Косиора, ему объявили выговор. А виноват был сам Сталин. На Украину вернули Постышева вторым секретарем ЦК, присланы были и другие опытные партийные работники. Колхозам дали на посев семян, присылали и машины. Но уже один год не мог исправить положения. Весна 1933 года была еще тяжелее.

Приезд Постышева люди почувствовали. Он не отгораживался от людей, как Сталин. Много сделал для налаживания порядка в колхозах, боролся с беспризорностью, несколько помог голодающим. По его инициативе за несколько лет призвали допризывников, не дали умереть. Он восстановил в Украине хорошие обычаи и традиции.

1932 год был последним годом пятилетки, ее выполнили успешно, построили фундамент социализма. Несмотря на то, что сплошную коллективизацию в основном осуществили, сельское хозяйство своих обязательств не выполнило. Разрыв между сельским хозяйством и промышленным производством все возрастал. Сбылись предсказания Косиора и Постышева, что поспешная коллективизация подорвет сельское хозяйство.

Стали и на местах искать виновных в извращениях и трудностях. Семеновский РК партии раскритиковали за искажения, негодный стиль руководства. Секретаря райкома и агитмасса Черного сняли с работы. Помог в этом Гарагуля, он оказался порядочным человеком. Это очень обрадовало Петра. Где-то в августе он поехал в ЦК, его оправдали и восстановили в партии (оставили выговор, поскольку после него еще смогли 20% хлеба сдать). Направили на работу в Черниговскую область, Талалаевский район вторым секретарем РК партии (тогда они назывались заворгами). Мы выехали на Черниговщину.

XIII. Черниговская область, Талалаевка (1932-1933 годы)

В октябре 1932 года мы переехали в село Талалаевка Черниговской области. Полесье меньше пострадало от засухи, чем степь. Голода здесь не ощущалось. Их всегда выручали картофель, ячмень. На низменностях выращивали лен и коноплю. Люди из степных районов ехали на Полесье добывать хлеб. Здесь наше материальное положение улучшилось. Тогда для ответственных работников создали закрытые "распреды". Ленин к такой мере никогда бы не прибегнул. Мне всегда неудобно было им пользоваться. В 1935 году, когда трудности были позади, распреды ликвидировали. Квартирой плохонькой нас обеспечили, мы и такой были рады.

Талалаевский район считался хорошим, богатым. Покрытый лесами, замечательные поляны, пруды. Райцентр находился возле железной дороги, вокруг станции Талалаевка. Новый дом районных учреждений и какая-то сотня селянских хат — вот и весь райцентр. Не только клуба, но даже школы не было. Школьников возили в начальную за 4 км и в семилетнюю — за 8 км. С работой мне опять не повезло, устроилась ответственным секретарем общества "Робос" (профсоюз работников образования). Я оторвалась от школы, осталось незаконченным мое заочное образование. Мне приходилось приспосабливаться к Петру, ездить за ним. В то время без конца меняли структуру управления и перебрасывали работников, занимавших партийные и государственные посты.

Петр увлекся работой, месяцами сидел уполномоченным по селам, выполнял различные планы. Я была в постоянной тревоге за него. В этих лесных краях процветал бандитизм. Бандиты ночью заходили в деревни и убивали уполномоченных, активистов. В основном это были раскулаченные, бежавшие из Сибири или и не выезжавшие.

Вторая пятилетка поставила своей задачей ускорить развитие тяжелой промышленности, построить в 3 раза больше предприятий, чем в первой. Для укрепления совхозов и колхозов при МТС создавали политотделы. К ним прислали 25000 лучших партийных работников. Все эти меры улучшили жизнь людей, но весна в 1933 году была очень тяжелой. Голод этого года унес много людей, особенно мужчин.

Для нас трудности прошли, но их переживали мои и его родные. Ко мне приехала сестра Саня, предполагалось временно пережить трудности. Часто приезжали родные Петра и забирали все, что у нас было в то время. Были недоразумения и горе. Родилась семимесячная дочь, прожила всего пару дней.

Счастливыми чувствовали себя, жили вместе и не бедствовали. Петр был хорошим семьянином — добрым, спокойным, внимательным. Женщины мне завидовали, а мужчины уверяли Петра, что теперь таких заботливых, любящих мужчин уже нет. Были у него и капризы. Он добивался, чтобы я без него никуда не ездила, даже к родным, чтобы только я открывала ему дверь, провожала на работу и тому подобное. Все это были мелочи, которые портили настроение, и с ними приходилось мириться.

Наступила весна 1933 года. На железнодорожной станции и вокруг нее скопилось много приезжего народа. Вечерами они раскладывали костры, что-то варили, здесь и спали. Это из наших степных районов прибывали земляки добывать хлеб. Эту весну у меня проживал и сын Ганюты Юра. Она с мужем работали в Глобино возле Кременчуга, там она заболела брюшным тифом. Николай дал телеграмму, чтобы я немедленно приезжала. Петр находился в Чернигове на курсах. После говорил: "Связал бы, а не отпустил". Я с работы взяла отпуск, Юру оставила на Саню и поехала в Глобино.

Сестра лежала в больнице, врачи считали ее состояние безнадежным. Два врача и их жены были нам хорошо знакомы. Уход сестре обеспечили наилучший. Я пробыла там две недели, пока миновала кризис и сестра стала поправляться.

За это время я насмотрелась, в каком ужасном состоянии находятся люди. На обочинах улиц можно было видеть таких, которые не вставали, больше всего — детей. Люди ходили как призраки: черные, худые, некоторые плохо держались на ногах. В больницу клали только глобинских. Поражало, что власть не принимала никаких мер, чтобы помочь голодающим, даже детям. Многие хаты в Глобино стояли заброшеными, целые деревни опустели. Возле Глобино село называлось Семимогилы, люди прозвали его Самимогилы (Одни могилы — по-русски), потому что оно опустело. Больница была забита тифозными и голодающими, что уже не поднимались. Врач провел меня по всем палатам, даже в морг. Сколько буду жить, не забуду этих несчастных. Голодные лежали на полу вповалку на матрасах и прямо на соломе, без подушек, одеял, и тяжело стонали. Их понемногу кормили, но это уже не помогало. По словам врача, все поступали в морг. Он рассказал мне ужасный случай. Милиция привела в больницу мужчину и оставила возле него караулить милиционера. Приказали его лечить, поправить, потому что его должен судить показательный суд, как людоеда. Через ночь он умер, и стражу сняли.

И это при Советской, самой гуманной власти! Сталин пальцем не пошевелил, чтобы спасти людей. За рубежом собирали хлеб для голодающих, Сталин хлеб вернул, помощь не принял. Народ сочинял песни, стихи, в них обращался к Ленину: "Встань, Ленин! Встань, отец, посмотри до чего мы дожились!" Нет, не допустил бы до этого Ленин! Тогда возникла версия, будто Сталин умышленно создал голодовку, чтобы селяне вступали в колхоз. Некоторые и сейчас этому верят.

1933 год был самым трудным. Кто из селян выжил, тот был с хлебом. Голод людей напугал, теперь они поняли, что другого, кроме колхоза, пути нет. Агитировать за колхоз не приходилось. Шли в колхоз и брались за работу. Государство все больше посылало колхозам тракторов, комбайнов, автомашин и другую технику. С Талалаевского района Черниговский обком партии направил Мокрого в г. Бахмач завом агитмассотдела райкома партии.

XIV. Бахмач (1934-1935 годы)

Это были годы подъема сельского хозяйства, улучшения условий жизни народа. В колхозах увеличивались доходы. Труд исчислялся в трудоднях, доходы распределялись по количеству и качеству труда. В селе разворачивалось движение новаторов — Паша Ангелина, Мария Демченко, Мария Игнатенко, за ними и другие. Продолжала поступать на село сельскохозяйственная техника. Государственные закупки выросли на 50%. Многое значило, что колхозы были маленькие, в таких легче наводить порядок. Это позволило в 1935 году отменить нормированное снабжение хлебом и продуктами, перейти к широкой свободной торговле. В магазинах появились различные товары. В 1934 году ЦК КП(б)У и Правительство Украины из Харькова перевели в Киев. Постышев насаждал соцсоревнование в сельском хозяйстве Украины. Ввел много интересного в Киеве. Все это влияло на нашу работу и личную жизнь.

Бахмач после Талалаевки показался крупным промышленным городом. Квартирный вопрос и тут оказался тяжелым. Сняли частную квартиру — две маленькие комнаты и кухня на две семьи. Петру работа понравилась. Он быстро освоился в новых условиях. Общительный, увлеченный работой, доступный, он скоро обрастал друзьями, знакомствами. Для меня свободной должности в школе не нашлось, потому что приехали в конце учебного года. Устроилась завом районной библиотеки. Работа с книгой мне всегда нравилась.

В Бахмаче у меня родился восьмимесячный ребенок. При неправильных родах ("шел ножками") ребенок удушился. Я долго болела, мы из-за этого много пережили. В Глодосах Петр так и не был. На отпуск получал путевку на курорт, терять ее не хотел. На поездку к родителям выкраивал несколько дней, а к моим не хватало времени.

Отец имел намерение вторично жениться, нашел хорошую женщину. Брат Миша, с которым отец жил, возражал. Отец объехал всех детей и убедился, что все его намерение одобряют. Он приехал к нам, взял Саню, и сразу привел мачеху. Мачеха, звали ее Гапкой, оказалась доброй, хорошим человеком со спокойным, мягким характером. Со всеми приветливая, доброжелательная, каждому старалась угодить, она нашла ключ и к Мише. Больше всего нас удивляло, что отец, крутой нрав которого все знали, жил с Гапкой, как голубь с голубкой. Построили они рядом со старой маленькую хатку и надеялись еще пожить. Было им по 55 лет.

Имущество разделили на троих — отца, Мишу и Саню. Саня оставалась при Мише. Скоро она почувствовала себя там лишней и снова приехала ко мне. Приезд ее ничем не был оправдан, это не понравилось Петру и его родителям. Мачеха к ней относилась, по ее словам, лучше родной матери. Теперь Саня жила у меня всю мою краткую семейную жизнь. Мачеха прожила недолго, года через три внезапно умерла. Все жалели за ней, больше всего — отец. В скором времени он третий раз женился, но с этой общего языка они не нашли. Саня устроилась работать на фабрике.

В Бахмаче Петр прошел чистку партии. Очень волновался, ему неприятно было рассказывать об исключении. На это внимания не обратили, все прошло хорошо. Проходила чистка торжественно, открыто, высказывался каждый желающий. Много из партии исключили таких, которые примазались, использовали партбилет для своего благополучия. Это была последняя чистка, к сожалению, о таком хорошем способе забыли.

Улучшение материальных условий повлияло и на поведение коммунистов. До этого я считала их за людей не от мира сего, теперь убедилась, что им присуще все человеческое. Они стали устраивать вечеринки со спиртными напитками, богатыми закусками. Сначала "по поводу", а затем и без всякого повода. Раньше коммунистам и комсомольцам строго запрещалось принимать спиртные напитки. Теперь за этот "сухой закон" стали забывать. Женщины-коммунистки стали следить за своим внешним видом: модно одеваться, пудриться, делать завивки. Коммунистки сторонились беспартийных женщин, не приглашали их на вечеринки, даже на праздники. Бывало, праздник я проводила одна, а Петр гулял на вечеринке. Скоро он с этим покончил. Если меня не приглашали, и сам не шел. Слышала, что и в верхах это практиковалось, что Постышев из одного такого вечера отправил мужчин за женами.

В Бахмаче получили известие об убийстве Кирова. Все были поражены и возмущены. Газеты, радио восхваляли Сталина, который не побоялся, полетел к своему другу в Ленинград на похороны. Политбюро ЦК ВКП(б) вынесло решение: для сохранения жизни запретить выезды Сталину. За этим последовали аресты, расстрелы. За рубежом писали, что Сталин справляет кровавые поминки по своему другу.

Однажды летним днем мы устроили маленькую экскурсию: проехали свой район вдоль реки Сейм. Посетили Батурин, теперь ничем не примечательный. От имения Кочубея остался маленький домик, в котором содержался детдом, парк, в нем дуб Марии. Был теплый солнечный день. Мы спустились к Сейму. Вдоль берега протянулись сенокосы и заболоченная, покрытая разноцветными цветами трясина. Между трясиной блестели пруды. Кусты ивняка вдоль реки склонялись к воде. Сейм местами сужался до нескольких метров. Берега в отдельных местах представляли собой великолепные пляжи с чистым песком и прозрачной водой. Мы набегались, покупались, насобирали цветов, сели на бугорке и увлеченно осматривали местность. Низина, покрытая цветами, окутанная сизой дымкой, казалось прекрасным ковром. Петр сказал: "Запомним этот день. Где бы мы не были, чтобы не случилось с нами, а этот день будем вспоминать". И я его запомнила.

Весной 1935 года Петра забрали в Черниговский обком партии.

XV. Чернигов (1935-1941 годы)

Весной мы переехали в Чернигов. Петр приступил к работе зава информационного сектора обкома партии. В то время возросла угроза мировой войны. Добровольцы из Советского Союза ехали в Испанию, вступали в интернациональные бригады и сражались с фашистскими мятежниками и интервентами. Советский Союз успешно выполнил вторую пятилетку. Строили гиганты тяжелой промышленности, которые должны были обеспечить построение социализма. Колхозы укреплялись, богатели, повышался жизненный уровень народа. Увеличивался ассортимент различных товаров и пищевых продуктов в магазинах, уменьшались цены на них. Трудности забывались.

Мы получили в центре города в здании облисполкома двухкомнатную квартиру. Просторную, светлую, с паркетным полом, с центральным паровым отоплением. С увлечением взялись за обустройство квартиры, приобретение мебели и необходимых вещей. В магазинах уже всего хватало. Мы обставили квартиру по-настоящему. Петр любил заниматься домостроем. Без конца переставлял мебель, покупал сувениры, пытался придать квартире уют. Он умел будни превратить в праздник. Его оптимизм влиял и на меня. Это было время полного достатка и радужных надежд.

Конечно, не все складывалось, как хотелось. Петра не увлекала работа в обкоме партии. Природный массовик, прекрасный организатор масс, он вынужден был сидеть в кабинете. Работать ему приходилось очень много, работа отнимала и вечера, иногда — целые ночи. Свободным оставался только выходной. Мы решили долго в Чернигове не задерживаться, несмотря на квартиру и прочие блага. Мы тяжело привыкали к городской жизни.

За последние годы на ниве просвещения произошли тоже значительные изменения. Ввели общее семилетнее обучение, изменились методы преподавания, ввели новые учебники, программы. Истории стали уделять большое внимание, ставили высокие требования к преподавателям истории. Я оторвалась от школы и за такую ответственную работу, как история, боялась браться. За месяц, что провела в Чернигове, истосковалась, похудела. Петр хлопотал о путевке на курорт для меня, а я скучала по работе, не привыкла без дела сидеть. Казалось, если бы поработала в поле в Кировоградской степи, вернулось бы мое здоровье без курорта. На меня плохо влиял сырой полесский климат. До учебного года оставалось еще много времени, поэтому временно устроилась в областную газету "Большевик" корректором. Сначала работа показалась неинтересной, а дальше привыкла и осталась постоянно работать. Корректоры работали через день с 6 часов вечера до 2-х часов ночи. Когда помещали срочное постановление в газете, то корректоров задерживали и до утра.

Центр древнего города Чернигова выглядел невзрачным. В базарные и праздничные дни город заполняли селяне, в остальные дни был малолюдным. В центре на площади можно было видеть спутанную корову.

Понравилась нам черниговская природа, придеснянские леса, река Десна с ее пляжами, кручами, покрытыми кустами лозы, низина Десны, покрытая ивняком, желтыми лютиками и конским щавелем, Болдина гора, где похоронен Коцюбинский. Особенно — вал с парком, церквями и старинными пушками. Красивые церкви с золочеными куполами производили неизгладимое впечатление. Было их в Чернигове больше десятка.

Летом в выходные погожие дни мы отправлялись к Десне на пляж. Катались на лодке, купались, загорали, удили рыбу. Часто взбирались на Болдину гору, оттуда любовались прекрасными наддеснянскими видами. Вечерами любили ходить по безлюдным улицам Чернигова. О чем только не переговорили мы в эти часы! Какие планы вынашивали в те незабываемые вечера! Планировали еще учиться. Я хотела стационарно закончить факультет языка и литературы Черниговского пединститута, Петр — партшколу. Посещали кино, театр. Так постепенно мы привыкали к Чернигову.

Сначала жили вдвоем, а потом приехала сестра Саня. Петр и его родители не скрывали своего недовольства. Они считали, что ей пора жить самостоятельно или ехать к отцу. Трудности у нас пережила, колхозники уже жили хорошо. Я оказалась между двух огней. Саня не считалась с этими доводами. Поселилась у нас и устроилась работницей на макаронную фабрику.

До Чернигова с Бахмача также приехали наши знакомые: Дачиевский, секретарь Бахмачского райкома партии, Чепур, председатель райисполкома, — возглавили отделы обкома партии, Василенко, зав районо, стал директором Черниговского пединститута, Зелкин — заготзерна, и еще несколько человек. Мы поддерживали с ними дружеские отношения. Праздники, выдающиеся даты отмечали вместе. Впоследствии это имело роковые последствия.

Без особых событий для нас истек 1935 год. Мы обжились, привыкли к новым условиям, к своей работе и добросовестно работали. Спокойная работа соответствовала состоянию моего здоровья, хотя работа ночью истощала. Мы пытались жить, как и другие: устраивали вечеринки, отмечали дни рождения, праздники. Теперь было что поставить на стол. Я не была в восторге от такой жизни, компании с выпивками мне никогда не нравились. Петр любил компании, хотя спиртное употреблял умеренно. Веселый, жизнерадостный, он везде был в центре внимания. Петра в Чернигове женщины тоже оценили, называли одним из самых красивых мужчин в городе. Откровенно завидовали мне, набивались на дружбу, чтобы поближе с Петром познакомиться. Он это воспринимал безразлично. Любил, чтобы я красиво одевалась, не жалел денег на мои наряды, делал дорогие подарки. Я нарядами никогда не увлекалась, не привыкла. Почему-то Петр часто говорил, что жить ему осталось мало, что он хочет украсить мою жизнь, чтобы она мне вспоминалось. Я боялась этих слов. Приходило в голову, что счастье короткое и может закончиться неожиданно. Боялись войны.

В 1936 году 24 сентября у нас родился сын, которого по желанию Петра назвали Станиславом в честь Косиора, которого он очень уважал. Петр же был в Крыму на курорте. Все обошлось благополучно. Петр приехал, когда я уже была дома с сыном. Я сообщила ему, когда должен был приезжать, боялась, что оставит курорт. Радости его не было предела. Для ребенка привез красивый конвертик из батиста и российских кружев и другие необходимые вещи, подарки для меня. Сын был здоровый и спокойный. Громко отметили мы это радостное событие. Петр говорил: "Чтобы столько счастья имел сын, как добрых пожеланий". Его поздравляли даже незнакомые люди. После окончания декретного мы взяли к ребенку девушку Проню, я пошла опять работать. Теперь работала только днем, ночью была дома, ухаживала за Стасиком. Петр было установил ночное дежурство у ребенка всем, кто у нас жил, но ничего из этого не вышло. Я прислушивалась к нему через двое дверей, не могла уснуть. Порой дежурный и не слышал, как я присыпала и укладывала ребенка. Поблагодарила я всех и стала обходиться без дежурных.

Петр оказался хорошим отцом. Любил сына, играл с ним, покупал одежду и игрушки, читал литературу по воспитанию детей, загадывал кем станет, когда вырастет. Мечтал видеть его с высшим образованием, инженером. Не мог дождаться, когда станет на ноги, начнет ходить. Говорил, что время, когда возьмет сына за руку и будет ходить с ним, кажется ему таким большим счастьем, что страшно становится, доживут ли оба до этого. Не увидел Петр, как сын ходит, хотя и дожил. Занятые устройством семейной жизни, работой, мы не заметили, как над нами нависли черные тучи. Беда настигла нас оттуда, откуда менее всего мы могли надеяться. Конечно, Петр всем со мной не делился.

Шел 1936 год. В этом году 5 декабря VII Чрезвычайный съезд Советов утвердил новую Конституцию, которая законодательно закрепила большие права советского народа. Люди имели все, чего добивались: большие права, достаток. Эксплуататорские классы ликвидированы, селяне превратились в класс социалистического колхозного крестьянства. Только бы жить! Однако народ ждало еще большое испытание.

Первый выстрел раздался в Ленинграде. 1 декабря 1934 года убит Киров. За этим последовали процессы, расстрелы. В прессе стали появляться сообщения о самоубийстве выдающихся людей, которые якобы были врагами народа и, боясь быть разоблаченными, кончали с жизнью. Снимали с должностей ответственных государственных и партийных работников, военачальников, которые потом неизвестно где исчезали. На Украине так исчезло политбюро ЦК, секретари ЦК Косиор и Постышев, и многие другие. Каждый день газеты приносили все более страшные, самые невероятные новости.

Новый год мы встретили на многолюдном новогоднем вечере, устроенном обкомом партии. Я отказывалась, провожала одного Петра, но Петр так организовал, что машина у нашего подъезда тутукала, пока я не согласилась ехать. Пришлось ребенка оставить на Проню. Вечер организовали на славу. Играл духовой оркестр, танцевали, пели, даже меня захватило праздничное настроение. Устали от различных закусок и напитков. После 12-ти часов ночи меня машина привезла домой. Ребенок спокойно спал. Петр был в комиссии по организации вечера и приехал утром.

В 1937 году волна арестов докатилась до Чернигова. Сначала взяли несколько человек ответственных работников из обкома партии, облисполкома. Между ними нашего знакомого по Бахмача Дашевского. Обращались с заключенными корректно, позволяли передачи, свидания. Жена Дашевского заходила к нему в камеру, приносила книги, газеты. Все надеялись, что скоро его выпустят. Но скоро ввели строгий тюремный режим. Свидания, продуктовые передачи, переписку запретили. Стали по ночам забирать людей, которые занимали ответственные должности.

Сначала увольняли с работы, а через несколько дней сажали. Они имели возможность выехать или покончить с собой за это время. Никто не бежал, не чувствуя за собой никакой вины, надеялись доказать это органам безопасности. Люди стали жить замкнуто, не общались, никому не доверяли, учились молчать. Создались благоприятные условия для клеветников, скрытых врагов Советской власти. По ночам прислушивались к гулу машин, ждали стука в дверь, боялись ареста. Были эти люди далеко не трусы, сидели по царским тюрьмам, смотрели смерти в глаза, боролись за Советскую власть. Тогда они знали за что борются, готовы были жизнь отдать. Теперь эти люди были деморализованы, растеряны, жалки. Забранных не выпускали, НКВД и пресса их поносили. Массы верили в их предательство, называли врагами народа, отмежевывались, от них отрекались даже родные. Понять что-то, разобраться в событиях было невозможно.

Подозрительность разжигало НКВД, пресса и указания сверху. Органам доводили планы арестов и заставляли их выполнять. Сталинские подхалимы в прессе стали называть работников НКВД "сталинскими соколами". Это название не привилось, в народе их называли "опричниками Иоанна Грозного" (Сталина после голодовки стали звать Иоанном Грозным). Для работников органов безопасности создали особые условия: повышенную зарплату, закрытые распреды, снабжали дефицитными товарами и продуктами, предоставляли различные льготы. Перед ними заискивали, их боялись и ненавидели. Вместо арестованных выдвигали людей неприметных, бездумно преданных Сталину.

Не мог в этих событиях разобраться и Петр. Дома он все ходил и повторял: "Не понимаю, ничего не понимаю!" Многих заключенных он хорошо знал и не мог поверить, что такие люди враги Советской власти. Это были по происхождению бедняки, рабочие, батраки, большинство завоевывали и устанавливали Советскую власть. "Она их людьми сделала, могли ли они стать ее врагами? Сталин или не знает, что делается (тогда многие так думали), от него скрывают, либо он не тот, за кого его принимают", — говорил мне Петр. Такими крамольными мыслями можно было делиться только с женой.

Сталина славили в прессе, литературе, песнях, в выступлениях. Называли отцом, любимым, родным, мудрым, прозорливым, гением человечества и еще много кем. Славили те, что любили, а еще больше те, что боялись. Страна в то время добилась больших побед. Людей уверяли, что все это благодаря Сталину, ему присваивали все достижения народа. Коммунисты знали, что Ленин завещал устранить Сталина с поста генерального секретаря ЦК ВКП(б). В ЦК понимали Сталина, разбирались в событиях, но выступление против него в 1937 году народ не понял бы и не поддержал. Время для этого было упущено. Сталин при поддержке внутренних войск во главе с Берией сосредоточил в своих руках неограниченную власть. Поэтому, чтобы уйти от издевательств в тюрьме, ответственные работники, которые разбирались в событиях, предпочитали кончать с собой.

Секретарем Черниговского обкома партии тогда был Маркитан Павел Филиппович. Он и его жена Екатерина Ивановна были профессиональными революционерами. После революции они занимали видные партийные должности. Маркитан П.Ф. был членом политбюро ЦК КП(б)У и кандидатом в ЦК ВКП(б). Пользовался большим авторитетом среди коммунистов и населения Черниговской области. Коммунисты между собой звали его "дедушка", хотя он еще не имел и 60 лет. Был он среднего роста. Полуседые волосы, бородка клинышком делала его похожим на Калинина. Однажды, вернувшись с совещания, где выступал Сталин, он рассказал коммунистам, что Сталин несколькими словами развеял его сомнения относительно арестов. "Вы удивляетесь, — говорил Сталин, — что НКВД разоблачает так много врагов. Ничего странного нет, ведь мы живем в капиталистическом окружении". После этих слов будто пелена с глаз спала. Все стало ясно и понятно. Такое большое психологическое влияние имел на людей Сталин. Жил Маркитан на валу в парке, занимал с председателем облпарткомисии Самойловым особняк из двух квартир. Маркитаны имели 16-летнего сына Славика.

Самойлов был преклонного возраста, с белой как снег головой. В прошлом он занимал ответственные партийные посты, имел большие заслуги, награды. Его знали, как скромного справедливого ленинца. Он мог лучше разбираться в той ситуации, а потому, как назрела неизбежность ареста, покончил с собой — застрелился. НКВД в областной газете поместило сообщение: "Враг народа Самойлов, боясь быть разоблаченным, покончил с собой". Жена Самойлова, коммунистка, через прессу сделала заявление, что отказывается от мужа "врага народа". Поступок Самойловой вызвал среди коммунистов глубокое возмущение. Ее оставили в партии и на ответственной должности. Маркитан при обсуждении поступка Самойлова повторял: "Ничего не понимаю!" Петр не поверил, что Самойлов враг. Он глубоко переживал эти события.

В августе 1937 года Петр поехал на курорт. Я получала от него письма, полные беспокойства, заботы о семье. Писал: "... еще целый месяц мог провести с тобой. Я жалею за этим". Я успокаивала, уговаривала не оставлять курорт. Почти уверенная в неизбежности ареста, я хотела, чтобы Петр пожил в безопасности, поправился. А круг над нами все сужался. Забрали всех знакомых нам по Бахмачу, инструкторов и зав отделами обкома партии и облисполкома, директоров предприятий, инженеров. В большинстве это были коммунисты, но забирали и беспартийных специалистов. Взяли нашего соседа Щипанивского, зав орготделом облисполкома. Петр не выдержал, приехал с курорта на неделю раньше. Встретился с такой радостью, будто вернулся с того света. На закрытом курорте ЦК ВКП(б) он узнал о беззакониях по всему Советскому Союзу. Аресты в Чернигове продолжались. Каждую ночь из нашего дома кого-то выводили.

Мы поехали на несколько дней проведать родных Петра. Я тоже имела отпуск. Своих родных Петр очень любил. Теперь хотел, может последний раз, увидеться с ними, договориться, чтобы не оставили в беде его семью. Особую надежду возлагал на среднего брата Ваню. В семье его звали "хозяйственным". Если Петр, когда жил с родителями, свою зарплату отдавал им, то Ваня вкладывал в сберкассу. Хотел еще учиться и достиг своей цели — окончил авиашколу. Петр с Ваней не смог увидеться. После окончания профтехшколы он работал, не мог приехать. Петр очень жалел, оставил для Вани письмо. При отъезде тепло распрощался с родными. Мать долго не выпускала из объятий старшего любимого сына.

После отпуска мы приступили к своей работе. Это были неспокойные дни. Когда я вечером шла на работу, то в уме навсегда прощалась с Петром, беспокоилась там, домой не шла, а летела. Никого из забранных не возвращали, это всех настораживало. "НКВД никогда не ошибается", — кичливо уверяли они всех. Беспокоила нас и материальная сторона, сбережений мы не имели вовсе. Не умели экономно жить, помогали родным, тратили на приобретение мебели. У родителей я денег не видела, не умела целесообразно их использовать и в своей семье. Петр любил жить широко, деньги у него не задерживались. У него собралось немало облигаций, мы большую часть сдали за полцены в сберкассу. Тогда так делали. На вырученные деньги купили Петру хорошее демисезонное пальто. Тогда товаров, материалов различных, верхней одежды хватало.

Теперь мы спохватились. Петр завел тетрадь расходов, старался беречь и учитывать каждую копейку. Мы планировали уже расходы на месяц вперед. Эта наука мне пригодилась, а расточительность дорого обошлась обоим.

Сентябрьский вечер потряс черниговцев страшным известием — забрали секретаря обкома партии Маркитана с сыном и женой. Даже шофера два дня держали. Вроде Маркитан объявил голодовку, чтобы освободили несовершеннолетнего сына. Мы не поверили в измену семьи Макитанов. Маркитана реабилитировали посмертно. Жена его вернулась из ссылки, отбыв 10 лет, и поселилась в Черкассах, где живет и по сей день. В областной газете писали не только о ее заслугах, но и ее мужа, бывшего секретаря Черниговского обкома партии.

К нам неожиданно приехал Николай Божор. Ганюта в письме просила помочь ему устроиться на работу в Чернигове, с тем чтобы он у меня жил, работал и лечился. Врачи признали у него открытый процесс туберкулеза. Когда об этом я сказала Петру, он взмолился: "Пожалей хоть ребенка, он же туберкулезный". Но я, помня их помощь мне, не смогла отказать. Уехал, когда Петра уволили с работы. Переехали они работать в Засулье у Ромен. Петр еще успел им помочь.

В том же месяце новое известие взволновало нас: одной сентябрьской ночью забрали женщин заключенных, а детей увезли в детдом. Между ними женщин Дашевскую и Чепур. Жену Чепура, Валю, знакомую нам по Бахмачу, забрали с 10-летней дочерью Витой. Сначала их подвезли до тюрьмы и разрешили попрощаться. Они подняли такой крик, что встревожили всех заключенных и окрестных жителей. Чепур внесли в камеру без сознания. Впоследствии одна освобожденная рассказывала, что ее неделю поддерживали уколами, она снова и снова теряла сознание. За одну ночь Валя поседела. Было ей 32 года. Виту с детдома забрала ее тетя. Валя вернулась из ссылки через 10 лет. Без суда и следствия, обвинили, что знала об измене мужа и не донесла. Чепура реабилитировали посмертно. Когда я сказала Петру об арестах женщин, он побледнел.

За неделю до дня рождения Стасика Петра уволили с работы. Будто за связь с Дашевским и Чепуром. Аресты продолжались. Не устраивали мы годовщину сыну, ограничились букетом цветов. Стасик уже стоял, пытался ходить. В 11 месяцев я отняла его от груди. Тогда еще не знала об арестах женщин, а теперь ходили слухи, что от грудных детей женщин не забирают. Я больше переживала за ребенка, меня могли тоже забрать. Не работал Петр дней 10. За эти дни он сгорел. После меня спрашивали, почему после увольнения Петр не уехал, не сбежал за это время. Не появлялась такая мысль, потому что сразу объявили бы врагом народа. Никто не бежал, у всех совесть была чиста. Все события были окутаны тайной, что-нибудь понять было невозможно.

В те дни у нас было такое настроение, будто между нами находился тяжело больной. Внешне Петр был спокоен, сдержан, как всегда, но выглядел обреченным. Жил прошлым, вспоминал детство, корил себя за легкомысленные шаги, ошибки в жизни. О нашей жизнь говорил: "Шесть лет, прожитые с тобой, пролетели как один день. Я живу и не наживусь с тобой". Переживал за судьбу сына, что одна не смогу для него сделать то, о чем он мечтал. Просил воспитать его честным человеком, помочь получить высшее образование, специальность.

2 октября 1937 запомнилось на всю жизнь. Сегодня я должна была идти на работу. Перед этим у меня с Петром состоялся разговор, которого мы раньше избегали. Я спросила, как мне быть в случае его, возможно, и моего ареста. Мы знали, что женщин, мужья которых под арестом, увольняют с работы. Он ответил: "Придется ехать к моим родителям. В случае твоего ареста, поручишь Проне вызвать телеграммой мать, она заберет ребенка". "Они не примут нас", — сказала я. Подумав, он сказал: "Ты не знаешь моих родителей. Я им много помогал. Если бы вернувшись узнал, что родители тебя не приняли, не приняли Стасика, не оставил бы ничего на том месте, где они живут ". Он так разволновался, что я поспешила прекратить этот тяжелый разговор. Советовал продавать его вещи, в случае необходимости ничего не жалеть.

Петр, когда был дома, всегда провожал меня на работу, провожал и в этот вечер. На углу нашего дома я незаметно осмотрела его и мысленно попрощалась. Он выглядел усталым, почерневшим, на лице застыло скорбное, строгое выражение. Таким я его запомнила, таким он мне после снился. Предчувствие сдавило, шли больше молча. Он здорово споткнулся. "Заберут этой ночью", — невесело пошутил. Пришли до пропускной будки типографии, где я работала. "Я не прощаюсь, в 2 приду за тобой, чтобы сама не шла", — сказал и, не попрощавшись, ушел. Первая мысль мелькнула догнать, попрощаться. Я пересилила себя: он поймет, это взволнует его. Я работала не так далеко от дома, не боялась ночью ходить, но не возразила, чтобы он пришел, не успела.

Этой ночью корректоров задержали до 6 часов утра. В газету должны были поместить важное правительственное постановление. В нашей стране отменялась смертная казнь, заменялась 25 годами ссылки. Я тогда еще верила Сталину, поверила и этому постановлению. Оно должно было скрыть от народа, что заключенных уничтожают. Суд и расправа над ними проводились в глубокой тайне. Уничтожили и исполнителей этих приговоров. Я выходила Петра встречать в 2 часа ночи и каждый следующий — он не пришел. В 6 утра, охваченная тревогой, я поспешила домой. Ночь была теплая, мягкая, тихая, стелился легкий туман. Светало, но улицы были еще пустынными. Вот и наш дом, и наш подъезд. В квартирах не горит, еще спят. Все это меня почему-то успокоило, я поспешила к двери своей квартиры. Слышу: плачет мой ребенок. Спешу открыть дверь, но мешает оставленный ключ. Открывает Проня, вся заплаканная. Я успела спросить, почему плачет ребенок, как увидела на дверях печать. "Где Петр?" — "Забрали", — услышала ответ. "Конец, больше не увижу". В сердце словно ножом кольнуло и мир потух. Петру исполнилось в то время 32 года, мне — 30 лет без 20 дней, Стасику — 1 год и 8 дней.

Вернувшись домой в тот вечер, Петр сказал Проне, что спать не ляжет, так как пойдет меня встречать в два ночи. Много внимания уделил ребенку, он немного приболел. Поучал, как надо ухаживать и лечить больного ребенка. Где-то часов в 10 или 11 вошел комендант будто по делу, наверное, проверить дома ли Мокрый. Через несколько минут зашли три сотрудника НКВД и комендант. Предъявили ордер на арест. Петр отдал им оружие. Попросил у Прони старое пальто, взял только одну пару белья и кое-что из вещей. Я не могла себе простить, что заранее не приготовила необходимого на такой случай. Выглядел спокойным, хотя перед этим говорил, что тюрьмы боится больше смерти. Несколько раз сказал про себя: "Еще и ребенок болен!" Прощаться к нему не подошел. Уже у дверей остановился и сказал Проне: "Скажи Наце, пусть не плачет и никуда не ходит за меня просить. Я скоро вернусь".

Один повел Петра к машине, а двое остались, сделали тщательный обыск. Все перерыли, порвали, перевернули, осквернили. Забрали то, что не подлежало изъятию: всю нашу переписку, все фотографии, документы, мой диплом, облигации. Его личные вещи, между ними оставленное новое пальто, мои зимние пальто занесли в зал и двери опечатали.

Во время обыска зашел культпроп Талалаевского райкома партии Павленко. Они схватили его как грешную душу, не отпустили до конца обыска. Потом записали на клочке бумаги его фамилию и отпустили. К счастью, эту бумажку упустили. Я нашла через год, когда открыли комнату, на полу. Потеряли они и фото, где Петр вместе с Федоровым Алексеем, что в скором времени стал секретарем Черниговского обкома партии, сфотографированы на курорте. Повезло людям! А этого было достаточно, чтобы невинно пострадать. По словам Прони и коменданта, которые были понятыми, в акте написали, что ребенок грудной. Комендант не знал, а Проня догадалась, что так для меня лучше. Это спасло меня от ареста.

В редакции к работе не допустили, даже законно не рассчитались. Знакомые обходили, не здоровались, при встречах переходили на другую сторону улицы. Я сама стала всех обходить, кроме таких, как сама. Я боялась на людей глаза поднять. Меня стали называть "жена врага народа". Я подала заявление в управление НКВД, чтобы вернули мои вещи, диплом и т.д. Сотрудники перестарались в нашем доме.

Телеграммой вызвала мать Петра, как он советовал. Приехала свекровь. На мой вопрос, примет ли ребенка, если меня заберут, ответила коротко: "Нет, не возьму! Отдашь его в детдом ". Ответ был заготовлен из дома. Проня заплакала: "Вы же его родная баба! Если бы отдали, я Стасика забрала бы". В это время зашел сотрудник НКВД вернуть мои вещи. Вернули мою одежду. Диплом, свидетельство о браке, переписку, облигации, фотографии не вернули. Когда я вернулась, матери уже не было. Так я и не успела спросить, примут ли они меня с ребенком. Не знал Петр родителей. Однажды ночью заехал младший брат Петра Кузьма. Он вручил мне от брата Вани 100 руб. На этом мои отношения с родными Петра оборвались года на три, если не больше.

Сестра Ганюта написала, чтобы на нее не надеялась, потому что у Николая открытый процесс туберкулеза, она и за своих детей боится. Двое их маленьких умерли от туберкулезной палочки.

Получила ответ и от своих родных. Писал брат Миша, что все — отец, мачеха и невестка — передают, чтобы ехала домой. Они с маленьким ребенком жили в одной селянской избе. Я сама видела, что мне у них места нет. Прислали они мне парочку продуктовых посылок, за что я им была безмерно благодарна. Помогала деньгами и сестра Оля.

Саня выбралась и в скором времени вышла замуж. Советовала мне выезжать из Чернигова, поскольку ее компрометирует арест Петра. Что говорить, такие родственники, как я, были никому не милы. Друзья в горе познаются. Одни отпрянули, но большинство оказались настоящими друзьями. Я убедилась, что на помощь рассчитывать нечего. В случае чего со мной, ребенка нужно сдавать в детдом.

Через несколько дней после ареста Петра ко мне в квартиру зашел комендант, за ним — с десяток мужиков. "Одевайтесь, садитесь в машину! Вас выселяют", — сказал комендант. При этим все стали хватать вещи, мебель и бросать в машину. Это было беззаконие. Петр еще был под следствием. Но спорить не приходилось, это могло только ухудшить мое положение. Взяла ребенка и молча села в кабину. Поехала, не зная куда.

Нас три "семьи врагов народа" бросили в одну двухкомнатную квартиру другого облисполкомовского дома. Был он хуже нашего уже тем, что не имел центрального отопления. Хозяйка, муж которой тоже сидел, заняла отдельную малую комнату. Она ждала малыша. Меня с Щипанивской поселили в одной комнате, холодной и сырой. Шесть жильцов на одну квартиру, между ними один ребенок. На квартиру одна голландская печь. Отапливалась с нашей комнаты, а грела комнату хозяйки. Домработница хозяйки поселилась на кухне. Это был настоящий цербер, я боялась туда зайти. Дров я на базаре купила, печь топили, но обогреть квартиру достаточно для ребенка я не могла. Он с первых дней простудился и заболел воспалением легких. Больной, он ночью плакал, а Щипанивская сердилась, упрекала, что спать не дает. Я не могла искупать ребенка, постирать для него, высушить. Такая кошмарная жизнь не могло мне и во сне привидеться. Комендант заходил каждый вечер и пилил: "Выезжайте! Сколько вы будете здесь жить!" Проню еще не отпускала, не было на кого оставлять ребенка.

Целый месяц искала Петра, ходила в Управление НКВД, в тюрьму. Ответ был один: "Такого нет". Нашла его в НКВД. Догадывалась, что это было время допросов. В камеры НКВД позволяли передавать вещи и деловые записки. Передала ему белье, он свое вернул. Все было грязное, пропахшая табачным дымом, похожее на тряпки. Нетрудно было догадаться, в каких условиях он жил. Я стала еженедельно носить кое-что из вещей, продукты передавать не позволяли. Петр передал хромовые сапоги, просил продать, купить кирзовые и передать ему. Я выполнила его просьбу. Тогда я думала, что он знает приговор суда и в кирзовых сапогах собирается на ссылку. Я ошибалась. Это было в октябре или ноябре 1937 года, а тройка судила его 21 апреля 1938 года. Кирзовые были втрое дешевле, он хотел, чтобы вырученные деньги я использовала на себя.

Скоро его перевели в тюрьму, там обеспечивали бельем. Заключенным разрешали передавать только вещественные передачи, любая переписка запрещалась, а о свидании не могло быть и речи. Таких суровых правил не было и в царских тюрьмах. На листке бумаги указывала кто передает, что именно, кому и в конце ставила свою подпись. Заключенный расписывался в получении вещей и бумажка мне возвращалась. Так я узнавала жив ли Петр, где находится. Давала знать о себе, что живы, еще на свободе и не забыли о нем. Вещи для передачи пришлось покупать, потому что его вещи скоро закончились. В записку я пыталась вставить хотя бы слово, в надежде что не вычеркнут. Иногда мне удавалось. Подписывалась "Наця и Стасик", чтобы знал, что ребенок жив, и находится со мной. Одну подписала: "Гордиенко крепись". Хотела этим словом поднять его настроение. На мою запись "Целуем твои Наця и Стасик", он ответил: "Целую вас мои дорогие". Передачу принимал кто-то новый, он только перечеркнул написанное. Я дорожила этой запиской, она сгорела во время войны. Через много лет я о ней рассказала свекрови. Она вспыхнула: "Не мог он так написать. Мать ему дорогая, а не ты с ребенком!" За полгода мать ни разу не приехала узнать о сыне, не удосужилась помочь ему или его семье.

В одной записке Петр просил, если можно, передать денег. Это разрешалось. Я жила с того, что продавала самые необходимые вещи, за них покупала вещи для передач, кое-что ему передавала и перебивалась с ребенком. Во дворе тюрьмы был продуктовый ларек, в нем через надзирателей заключенные могли покупать продукты. Об этом я написала его родителям, но ни помощи, ни ответа не получила.

Через некоторое время я с ребенком одна осталась в комнате. Саня нашла себе комнату, пришлось рассчитать Проню, а Щипанивскую забрало НКВД. Вещи ее сложили в сундук, запечатали и оставили в моей комнате. Забрали их только весной 1938 года. Вернулась Щипанивская через 10 лет, отбывала ссылку в лагерях Казахстана. Щипанивского реабилитировали посмертно.

Домоуправление пыталось любой ценой выселить меня из квартиры. Сфабриковали задолженность на 400 руб. за прежнюю квартиру Мокрого, с которой меня давно выселили. Требовали заплатить в 10-дневный срок, в случае неуплаты угрожали судом. Оплатить я не могла, и дело передали в суд. На суд пришла с ребенком, оставить уже не было на кого. Ответила на вопросы судей, упирала на то, что начисления на квартиру Мокрого сделаны после моего выселения. За свою квартиру плачу исправно, задолженности нет. Судья был поражен, он даже закричал на представителя управы. Но явно заступиться за "жену врага народа" не решился. Суд отложил, велел домоуправлению "сделать перерасчет по-советски". Больше меня в суд не вызывали и вообще не беспокоили за квартиру. В скором времени посадили судью и домоуправа. Исчез где-то и комендант.

Наступила зима 1937 года. Стасик болел почти всю зиму. После воспаления легких начался затяжной бронхит, отит. Он то выздоравливал, то снова болел. Главной причиной были плохие квартирные условия. Холод, сырость в квартире, а помочь в этом я была бессильна. Я сама боялась заболеть. Материальная нужда, тяжелый моральный дух, бессонные ночи над больным ребенком истощили меня до предела. Аресты продолжались, забирали и женщин. Что ребенок не грудной, знали все. Я каждую ночь ждала незваных гостей. В нашем доме жил следователь обкомовцев Трушин, прокурор и другие НКВДисты. Все они хорошо знали все о каждом из нас. От их настроения зависело забрать меня или оставить с ребенком. Я не могла на что-то решиться. Лучше было выехать, многие женщины так сделали.

Кроме родителей Петра, не было к кому обратиться. Я решилась им написать о том, что в последний день мне завещал Петр. Жили они на окраине Кременчуга в доме, отец работал на железной дороге, мать была домохозяйки, приторговывала со своего огорода. Жили в достатке. Ответа не получила.

То было такое время, что от "врагов народа" отрекались родные. Я думала, что родители бояться меня из-за младших братьев, чтобы и они не подверглись преследованиям. Позже я убедилась, что не только в этом причина. Года через три я ехала в Кировоград к брату Николаю и в Кременчуге при пересадке случайно встретилась с отцом Петра. Стасик обрадовался деду, стал стихи ему рассказывать. Тот расчувствовался, пригласил на обратном пути заехать к ним. Я заехала. Мать встретила нас неприветливо, настороженно. Без нее отец сказал мне: "Досталось мне от матери, что пригласил тебя. Боится, что ребенка у нас оставишь". Я сразу уехала от них. Во время войны Ваня просил у родителей мой адрес, чтобы помочь нам. Писал, что он очень хочет увидеть Стасика. Адреса не прислали, хотя и знали. Плохим человеком оказалась мать Петра. Отец делал, как она велела. Самолет Вани был сбит над Берлином в войну. Петр любил Ваню.

На некоторое время смогла к своим родным поехать. Опять же мучила мысль, имею ли я право оставлять Петра одного в беде. Что он подумает, если прекратятся передачи. Я покупала на базаре дрова, топила не жалея, но печь грела соседскую квартиру, моя оставалась холодной и сырой. Квартира была угловой на первом этаже. Сначала хозяйка помогала в отоплении общей печи, а как поставили ей печь отдельно — перестала.

Долгое время я искала для себя работу и все напрасно. Наконец убедилась, что надо работать физически, потому что умственного труда жене "врага народа" не доверят. Устроилась в швейную мастерскую надомницей в вязальный цех. Вязала дома детские шапочки, тюбетейки и т.д. Заработок мой достигал 150-200 руб. В то время на такую зарплату можно было как-то жить. Для ребенка продукты брала с молочной кухни. Жилось невыразимо тяжело.

В 1937 году советский народ успешно закончил выполнение второй пятилетки, построили социализм. 12 декабря 1937 года в нашей стране состоялись выборы в Верховную Раду по новой избирательной системе. После выборов аресты не прекращались, как на то кое-кто надеялся. Наоборот, продолжались еще с большей силой и зимой 1938 года.

Дошли слухи, что заключенных избивают, пытками добиваются признаний. До 10 дней держат на стуле день и ночь. Приставленный милиционер ежеминутно окликает арестованного: "Гражданин, спать не разрешается". Помогает ему обученная собака, не дают глаза закрыть. Арестованного доводят до безумия, и он подписывает сфабрикованную на него клевету. Мы ужасались, верили и не верили.

За зиму 1937-38 годов забрали почти всех женщин, мужья которых сидели в тюрьме. Между ними знакомых нам по Бахмачу Василенкову и Зелкину. Оставляли беременных и с грудными детьми, в число которых, очевидно, и я тоже попала. Возможно, я избежала ареста потому, что почти весь год мой ребенок болел. Я знала случаи, когда приходили с ордером на арест, но не забирали женщин, если болели дети. Многие женщины сразу после ареста мужчин выехали и избежали ареста, других не было дома, когда за ними приходили, ночевали у соседей. Кажется, четкой установки сверху не было, на местах делали на свое усмотрение. Случай мог обеспечить женщине 10 лет ссылки. Моя знакомая, жена председателя Бахмачского райисполкома, приехала в Чернигов, чтобы узнать за арестованного мужа. Остановилась у меня. Пошла в Управление НКВД и не вернулась. Двухлетнего ребенка оставила у знакомых. По районам женщин не забирали. Так она отбыла 10 лет ссылки.

Понять события того времени было трудно, поэтому я ареста опасалась каждую ночь. Дом наш находился на центральной улице Шевченко. По ней всю ночь ездили машины, временами останавливались возле нашего подъезда. Гул машин, шаги в коридоре будили меня, пугали. Я хватала ребенка, прислушивалась, сердце хотело выскочить. Не представляла, что с ним произойдет, когда заберут в детдом.

На место Маркитана секретарем Черниговского обкома партии избрали Михайлова, который работал секретарем райкома партии. Коммунисты встретили его на этом посту сдержанно, авторитетом он не пользовался. Задержался Михайлов в обкоме совсем мало. Помог такой случай. Наши ученые проводили исследования на Крайнем Севере. Одним из участников дрейфа на льдине был Кренкель. В честь дорогого гостя в обкоме партии устроили вечер. На нем новоиспеченный секретарь напился и скомпрометировал себя. Кренкель выразил недовольство таким секретарем, и его немедленно сняли с высокой должности. Перед этим его избрали депутатом Верховной Рады. НКВД не замедлило сфабриковать на него дело, и он сел как враг народа.

После Михайлова секретарем Черниговского обкома партии избрали Федорова Алексея. До этого он работал вторым секретарем Лосиновского райкома партии. Молодой, заурядный, но цепкий, в тех сложных условиях сумел удержаться. Проявил себя как командир Черниговского партизанского отряда во время войны, автор книги "Подпольный обком действует". После войны в Чернигов работать не вернулся.

С весны 1938 года аресты прекратились. Тройки судили заключенных, выносили приговоры, и их исполняли. Тогда мы этого не знали. Примерно с апреля родным заключенных стали возвращать передачи со словами: "Убыл на этап". К первому апреля вернули всем моим знакомым. Я передала еще в начале мая.

В это время мне приснился страшный сон. Будто ночью мне постучали. Это был Петр. "Меня высылают, — сказал мне. — Проведи к тюрьме". На улице темно. Я пришла с ним к тюрьме. На воротах нас осветила лампочка, и я Петра увидела — в черной одежде, лицо черное, помертвело. Мы остановились и попрощались. Он поцеловал меня в лоб. "Не надеется больше увидеться, целует как умершего", — подумала я. Он подошел к двери тюрьмы, навстречу ему стала девочка вся в белом, с распущенными белокурыми волосами. Она взяла Петра за руку и повела во двор тюрьмы. Я присмотрелась и узнала девочку. Это была Вита Чепур. Встревоженная сном, я поспешила с передачей. "9/V убыл на этап", — сказал смотритель и вернул передачу. Именно этого числа мне привиделся такой сон. Через много лет я узнала, что "9/V" было днем исполнения над ним приговора.

В управлении НКВД мне сказали, как всем: "Сослан на 10 лет без права переписки". Я спросила, позволят мне до него поехать. Следователь загадочно улыбнулся и ответил: "Вряд ли вы сможете с ним встретиться". Другие прямо советовали: "Выходите замуж, устраивайте свою жизнь". Несмотря на такие прозрачные намеки, мне, как и другим таким женщинам, в голову не приходило, что их уничтожили. Очень это было невероятно и страшно.

Через несколько дней после возвращения передачи меня вызвали в бывшую нашу квартиру. В коридоре квартиры у запечатанных дверей я застала толпу. Два в форме НКВД, один из финотдела, комендант, новые хозяева и просто любопытные. Все уставились на меня. Один из НКВД подошел к двери и дурашливо провозгласил: "Спокойно, снимаю". И снял печать. Все засмеялись. Что я пережила, как ступила на порог нашей квартиры, врагу своему не пожелаю. Мне сообщили, что личные вещи Мокрого конфискованы. При мне их стали оценивать и выносить. При этом сыпали остротами, смеялись. Им было весело и смешно, а мне казалось, что выносят не вещи, а Мокрого. В это время я завидовала тем, чьи мужья умирают своей смертью. Они могли плакать, провести до могилы, им сочувствовали. Вернули мебель, теперь мне не милую. В результате они сгорели.

Во второй половине 1938 года начались аресты сотрудников государственной безопасности. Сначала исчезли ответственные работники НКВД (начальник облуправления, следователь Трушин), за ними последовали и мелкие, чему мы радовались от всего сердца. Пропала их самоуверенность, дерзость, перестала славить их пресса, называть "сталинскими соколами". Появились слухи, будто в органах безопасности находились вредители, поэтому много погибло невинных людей. Эти слухи распространяли сами сотрудники НКВД, чтобы как-то оправдать себя. Они и сами стали жертвами. В камерах арестованные встречали их в штыки, бойкотировали, даже били. Их уничтожили как свидетелей преступлений.

Пошли слухи, что дела заключенных будут пересмотрены. Мне казалось это закономерным: раз следователь сел как вредитель, то обвиняемые им — честные люди. Забрали и прокурора. Я ошибалась. Один следователь сказал мне: "Наши за ваших мужей головы положили". Но вывод сделал такой: "Возможно, ваш муж стал жертвой вредителей, но все же это вас компрометирует". Показали мне в НКВД бланк, заполненный на Петра, где значилось: "Мокрый П.П. 1905 года рождения сослан на 10 лет без права переписки". Как было не поверить! Вспоминалось постановление Правительства об отмене смертной казни. Тогда я верила Сталину, его постановлениям и решила ждать Петра, возможно, и 10 лет. Вспоминала, как в последние дни говорил мне "только бы семью не потерять, чтобы ты верила и вернулась ко мне". Поддерживала вера в то, что Петр не мог стать врагом народа, его должны оправдать.

Летом 1938 года я съездила к отцу в Глодосы. Познакомилась с мачехой, уже третьей женой моего отца. Отец приехал колхозной подводой встречать меня в Новоукраинку. Дома из родных, кроме отца и Миши, никого не было. Вспомнила, как меня встречали сестры, мама, и горько стало. Приняли любезно, мачеха угощала, пыталась поправить здоровье мое и ребенка. Отец повел разговор, может не надеюсь на возвращение Петра, то находятся люди, переспрашивают. Я сказала, что буду ждать Петра 10 лет. Поправили здоровье мы и снова вернулись в Чернигов. Отец со второй мачехой затем переехал в Кировоград к Николаю. Там перед войной и умер на 68 году жизни.

Отношение к женам ссыльных медленно менялось в лучшую сторону. Страх проходил, большинство понимали и сочувствовали нам. Я устроилась на работу в артель "Печатник" корректором. Артель печатала различные бланки, работа была чисто техническая. Теперь я не перебирала работой, нужно было жить и растить ребенка. Стасика устроила в детясли. Материальные условия несколько улучшились, квартирные оставались тяжелыми. Домоуправление поставило для меня отдельно топку, стало теплее, но сырость не выводилась.

Еще одна напасть свалилась на меня в этом году. Набежали крысы. Печь, стоявшая в углу, вместо розеток наверху печи имела дыры. Из них и падали крысы целой стаей. Сначала зла не приносили, а затем, не находя ничего из продуктов, стали нападать на нас. Я не знала, что делать, не разваливать же печку. Я ночью не тушила свет, достала кота. Он задушил одну, а больше убегал от них. Попробовала простой способ: растерла стекло, замесила с мукой, и испекла сдобные лепешки. Крысы съели все и больше не появлялись.

Нехорошей оказалась соседка, бывшая хозяйка квартиры. Всеми средствами она пыталась выжить меня с квартиры, чтобы всю оставить за собой. Сотрудники же артели сделали много добра для меня. Благодаря им, этой зимой выжил Стасик. Следующей зимой он снова заболел воспалением легких. Врачи считали его состояние безнадежным. С помощью сотрудников-евреев Стасика положили в больницу. Тогда этого добиться было очень трудно, особенно вместе с матерью. В больнице уже употребляли антибиотики, они и спасли мне ребенка. В артеле я работала до войны. Мир не без добрых людей. В Чернигове осталась навсегда жить сестра Саня. Ее муж, шофер по специальности, часто выручал меня.

Как прекратились аресты и некоторым повезло вырваться из тюрьмы, методы, которыми следователи добивались признаний, перестали быть тайной. Они рассказывали, как их били, держали без сна по 10-13 суток, обстреливали. Отдельные сходили с ума, после допросов лежали в больнице. Истощенные физически, убитые морально, арестованные, чтобы сохранить здоровье, избежать издевательств, подписывали сфабрикованный следователями поклеп, будто они являются шпионами капиталистических стран. Надеялись на ссылке добиться оправдания. Не догадывались, что подписывали себе смертный приговор. Все ссыльные писали, а лагерей без права переписки, кажется, не существовало.

С коммунистов, занимавших ответственные посты в Чернигове, выпустили двух: зав орготделом обкома партии, и зав финотдела горсовета Косачевского. В ссылку отправили мужа Гели — Ночевкина. Забрали его в тот день, когда Геля вернулась из роддома с сыном Юрой, третьим ребенком. Двух старших дочерей она отправила к брату в Одессу, с малым жила в Чернигове. Мы жили в одном доме. Нас вместе переселили в один дом, только ей пришлась маленькая теплая комната.

Ночевкину было лет 45, Геля — моих лет. Он принимал участие в гражданской войне, бежал из-под расстрела деникинцев. Сидел в царской тюрьме. После революции занимал ответственные посты. Последние годы работал председателем Одесского облисполкома. Не соглашался с линией Сталина относительно темпов коллективизации, за что и направили заместителем председателя Черниговского облисполкома. О нем рассказывали, что он вытерпел пытки и ничего не подписал, даже побил следователя. Одного Ночевкина не уничтожили из ответственных, только ему было предоставлено свидание с женой и сыном.

Сослали его в сибирскую тайгу на 10 лет. Оттуда часто писал жене большие письма. Мы их вместе читали и завидовали Геле. От него мы узнали о втором секретаре Черниговского обкома партии Тодресе. Незадолго до ареста Маркитана он уехал на родину в Молдавию. Работал секретарем Молдавского ЦК партии. Писал Ночевкин, Тодрес работает вместе с ним на лесозаготовках, он — бригадиром, а Тодрес — рядовым в его бригаде. Писал, работают здорово, перевыполняют нормы. Условия, в которых жили и работали, мало освещал, хотя изредка проскакивали жалобы на тяжелую жизнь. После смерти Сталина Ночевкина направили на поселение в один из совхозов Казахстана. К нему ездила старшая дочь Ира, жила с ним все лето. Почему-то его очень долго не реабилитировали. Прошел срок ссылки, давно Сталина развенчали и Берия расстреляли, а до него очередь не доходила. Геля собралась ехать к нему, но получила сообщение, что Ночевкин вдруг умер. Через некоторое время Геля получила сообщение о его реабилитации.

Из знакомых мне женщин выпустили одну Зелкину. Остальных отправили в лагеря Казахстана на 10 лет. Осудили без суда и следствия за то, что знали и не донесли о "шпионской деятельности" своих мужей. После смерти Сталина перерасследование показало, что ни один заключенный в Чернигове в 1937-38 годах не оказался врагом народа, все были реабилитированы. Но это еще не скоро случилось.

Меня спрашивали, почему я, будучи еще молодой 30-летней вдовой, не устроила свою личную жизнь. Нас, женщин, подло обманывали, ссылаясь на лагеря без права переписки. Я ждала своего мужа, отца своего ребенка. О смерти его я узнала через 10 лет после окончания войны, уже 40-летней вдовой. Это были трудные годы в моей жизни. Однако врагом народа я не стала, хоть много лет меня так называли.

Кроме бесплодного ожидания Петра, самым большим моим горем были частые болезни ребенка. Кроме простудных, он перенес все детские болезни. Особенно тяжело — корь с крупозным воспалением легких. Болел лет до пяти, чудом в тех условиях смогла его выходить.

Со временем, как подрастал Стасик, стали мы ждать отца вдвоем. Все письма писал папе, водил карандашом по бумаге, а потом читал мне ответы от папы. Одно из писем запомнилось мне: "Милый дорогой Стасик! Если тебе плохо живется, то приезжай ко мне. Будем жить вместе. И Стасик мой, и сердце мое". Стасик тяжело переживал отсутствие отца. Просил меня найти его папу, искал сам между людьми, несколько раз убегал из дома. На улице сразу его окружала толпа людей, а он обращался к каждому с вопросом: "Люди, где мой папа? Где?" Нас знали, все понимали. А потому мне невыносимо было выводить ребенка из круга любопытных, со страхом наблюдающих за мной людей. Особенно Стасик добивался видеть папу во время болезни. Больной, в жару он тащил меня к себе и просил:" Мама, ту-ту! Едем к папе! К папе!" И сунул мне в руки свою одежду.

Так проходили ночи, дни... Стасику исполнилось 5 лет. Он посещал детсад. Однажды, именно в воскресенье, я пошла на базар. Стасика, как всегда, оставила одного. Где-то часов в 11 завыла сирена. Тревога! Люди привыкли к учебным тревогам и не спешили к убежищам. Но милиция настойчиво заставляла всех заходить в "щели". Я решила обойти милиционеров и поспешила домой, потому что беспокоилась о Стасике. Но милиции на рынке оказалось много, меня перехватил милиционер и предложил зайти в убежище. Я сказала: "Почему так категорично, ведь тревога учебная!" Он как-то странно с сочувствием посмотрел на меня и молчал. Я сказала, что оставила одного ребенка, поэтому и тороплюсь. Он позволил идти. Только я зашла в комнату, как услышала по радио выступление Молотова. Война! Был это 1941-й год, 22 июня.

Если репрессии для нас с Петром были полной неожиданностью, то войну мы считали неизбежной. Объявления о войне меня не удивило. Я, как большинство людей, верила заверениям Сталина, что война будет на чужой территории и малой кровью. Скоро народ убедился, что его обманули. Наша Армия спешно отступала, солдаты, оставляя свою территорию, проклинали Сталина. Я убедилась, что все пережитое в войну, бледнеет по сравнению с ужасами до войны. Тогда я еще верила, что Петр отбывает ссылку в Казахстане, и сосланные не узнают бомбардировок, оккупации, голодовки.

Из Чернигова горсовет многих людей эвакуировал, но из семей «врагов народа» разрешения на эвакуацию не получил никто. Наша артель работала до прихода немцев. Я записалась в ополченцы и ходила рыть окопы вокруг Чернигова. В сентябре немцы заняли Чернигов, разбомбили его вдребезги. Чернигов дважды переходил фронт и каждый раз в мою квартиру попадали бомбы. От центра Чернигова, дома, где я жила последнее время, остались обгоревшие стены и кучи битого кирпича. Мы спасались в бомбоубежище, которое вырыли во дворе нашего дома. Сгорели моя мебель, вещи, я осталась, как стою. Пережила, как и весь народ Украины, издевательства оккупантов, бомбардировки, голод, мытарства по чужим домам. Мы годами не видели хлеба, жили картошкой. Дождалась освобождения, радовалась этого вместе с другими, но мне не доверяли. Началась проверка, брали подписку о невыезде, появилась угроза ареста, поскольку находилась во время войны на оккупированной территории. Помогли люди, что рядом жили во время оккупации. Их показания реабилитировали меня полностью.

XVІ. Окончание

Я получила возможность выехать из Черниговской области, вернуться к своей специальности учительницы. Работала сначала в Кировоградской, а затем Черкасской областях преподавателем истории. Перед пенсией работала завом начальной школы и классоводом. Стасик всегда учился хорошо. Личная жизнь больше не сложилось. Себя отдала работе в школе, общественной работе на селе, растила и учила сына. Стасик окончил Политехнический институт, электротехнический факультет.

В 1948 году узнала, что сообщенное мне в 1938 году "9/V убыл на этап" означало день исполнения смертного приговора Мокрому. С того времени я перестала ждать Петра. Пришла к выводу, что аресты проводились с ведома Сталина. Следовательно, каких-либо изменений для осужденных 1938 года, на реабилитацию уничтоженных при жизни Сталина надеяться не приходится. За работой в школе быстро сбегали года. Наконец страну всколыхнула весть: умер Сталин. Людей убедили, что он бог, а он умер как обычный человек. И после его смерти боялись вслух выразить свое мнение. Наша учительница Цибулевская (ее муж, врач, отбывал 10-летнюю ссылку) со слезами спросила меня: "Что с нами будет без Сталина?" — "Лучше будет!", — не удержалась я. Она испуганно оглянулась и тихо проговорила: "Вы хоть вслух этого не говорите". А Сталин хотел еще вернуть 1937 год! Началом были аресты врачей. Их спасла внезапная смерть Сталина. В скором времени обезвредили и Берия, чему радовался весь народ.

Сталин боялся, что его могут отстранить от поста генсека, как советовал Ленин, заменят Кировым или другим авторитетным коммунистом. Поэтому Берия по указанию Сталина уничтожал видных коммунистов, других доводили до самоубийства. Без числа погибло таких, как Мокрый. Умерли неожиданно, бесславно, не понимая, за что гибнут. Умирали при власти, за которую боролись, которую устанавливали, через Сталина, перед которым преклонялись, боготворили. Сталин разбил жизнь миллионам таких, как я.

На мою просьбу дело Мокрого пересмотрел Президиум Черниговского облсуда. Он отменил постановление тройки при Черниговском облуправлении НКВД от 21 апреля 1938 года и реабилитировал (посмертно). Через 19 лет. Парткомиссия при обкоме КПУ восстановила Мокрого в партии.

Я пережила трагическую смерть мужа и навсегда осталась вдовой. Исполнила его желание: сын получил высшее образование, стал инженером. Работает в управлении Черкасского химкомбината. Имеет в Черкассах квартиру, семью, хороших детей — моих внуков Олю и Витю. Я на заслуженном отдыхе, живу одна.

г. Чигирин, 1980 год.

ВОЙНА

Немцы пришли в Чернигов где-то в сентябре 1942 года. Семьи ответственных, военных эвакуировали, о семьях репрессированных не могло быть и речи. Только и того, что перестали притеснять. Я отдала ребенка в детсад, а сама продолжала работать корректором в артели "Печатник".

Никогда еще так произвольно не жилось, как перед войной. Магазины были завалены различными товарами, продуктами, но их почти никто не покупал. Беспокоили тревожные известия о поражениях наших войск на границе, под Уманью, об отступлении Советской Армии. В Чернигов все больше поступало беженцев из западных приграничных областей. Стасику шел 5-й год, он знал буквы, брался читать.

Первый месяц войны Чернигов не бомбили. Стали бомбить с июля. Я, как и другие, больше рыла окопы вокруг Чернигова, чем работала. Очень волновалась за ребенка, когда стали падать бомбы.

Однажды, когда я была в окопах, стали бомбить Чернигов. Вечером воспитательница рассказала мне, как вел себя Стасик во время бомбежки. Когда загудела сирена и детей завели в бомбоубежище, Стасика и его друга не обнаружили в бомбоубежище. Он со своим дружком сделал себе "убежище" во дворе детсада из стульев и веток и, когда загудела сирена, спрятались в нем.

Бомбить ставали все чаще. Люди оставляли Чернигов и шли на села. Уехала и сестра Саня к родственникам мужа. Одна между чужих людей, с малым — я чувствовала себя совершенно беспомощной. В нашем 95-квартирном доме осталось не более десятка человек. Все прятались в одном бомбоубежище, которое мы вырыли во дворе. Где-то в сентябре немцы разбомбили Чернигов. От центра, где я жила, остались стены домов, груды битого кирпича и т.п. Я все это время сидела с ребенком в убежище. Не знаю, почему Чернигов так разрушили. Наши оставили его без боя.

Бомбить начали вечером. Гул от самолетов, бомб, взрывов был невероятный. Горело все, что могло гореть. Дым, гарь душили, не давали дышать. Одна женщина из нашего бомбоубежища обезумела. Она то кричала и выла собакой, то вылезала из хранилища, то вползала. Парень-подросток кричал и рвался из рук родителей, хотел бежать в поле. Бомба попала в наш дом. Накат на хранилище частично сорвало воздушной волной. Поднялся крик, парень вырвался и побежал.

Стасик держался хорошо. Все приговаривал мне: "Не бойся, мама, не бойся. Будь такой храброй, как я". Когда попала бомба в наш дом, поднялся страшный грохот и крик, Стасик упал в обморок. Он крикнул: "Мама!", — схватил меня за шею и замолчал. Сначала я подумала, что он убит, прислушалась — сердце бьется.

Около полуночи самолеты перестали бомбить. Мы вылезли из бомбоубежища и ужаснулись тому, что увидели. Все вокруг горело, пламя казалось достигает неба. Стасик пришел в себя и стал кричать: "Мама, пошли в квартиру!" Говорю: "Нашу квартиру разбомбило". А он кричит: "Я вижу окно нашей кухни!" Насилу я его успокоила.

Секретарь Черниговского обкома партии Федоров писал: "Немцы тогда сбросили столько бомб, что на каждого жителя пришлось бы по бомбе". Невредимой осталась только окраина, а в центре — единичные дома. Уцелеть в таком аду казалось невозможным.

В нашем бомбоубежище сидели комендант дома, дворник с двумя дочерьми и несколько семей жильцов, из которых я никого не знала. Когда мы покидали убежище, то дворник не пошел с нами. Он стал ко всем придираться, меня обозвал "комиссаршей". Впоследствии стал служить немцам, и его расстреляли партизаны.

Я уже держалась этой группы, боялась остаться одной. Взяла с собой, сколько могла нести, своих вещей самих необходимых. Все остальное осталось в квартире, которая еще уцелела, и в убежище. Все вещи, которые остались, люди забрали, мебель сгорела. Я с ребенком осталась без ничего.

Насилу мы выбрались из города. Улицы были завалены балками, досками, все это горело. Так дошли до вокзала. На пути стоял пассажирский поезд. В вагонах выгорали полки, перегородки. Огонь уже лизал окна и стены. Вне города тянулись обозы с нашей пехотой. Они сочувственно спрашивали, что живое еще осталось в городе, как нам удалось вырваться из такого огня. Наши части спешили к мосту, чтобы скорее переправиться через Днепр. Утром мы дошли до села Шестовица, где и остановились. Люди забрали нас к себе работать за еду. Обращались с нами как с настоящими батраками. Дней через 5 хозяйка бесцеремонно нас выдворили из дома: "Марш по домам, мне уже батраки не нужны". Загодя она присвоила все лучшее из моих вещей.

В Шестовице я встретила сотрудницу. Я с ней работала в редакции областной газеты "Большевик". Прищепа Марфа, она много мне помогла. С ее помощью я поселилась у ее родственников деда и бабы. Баба — сердечный человек, но очень больная. Дед и баба были очень бедные. К тому же единоличники.

Дед, не скрываясь, ждал немцев. Меня с ребенком принял радушно. Все приговаривал: "Хорошие люди немцы, хорошие!" Большинство колхозников ждали немцев. Скоро мы наглядно убедились, какие они люди, когда через несколько дней пришли немцы.

Шестовица расположена в 20 км западнее Чернигова, на высоком берегу реки Десны. Низом над рекой тянутся плавни-камыши. Через Шестовицу пролегает путь на запад. Немцы окружили Чернигов после того, как его разбомбили. Части Советской Армии, которые остались в Чернигове, пытались прорваться из окружения. Немцы заняли Шестовицу и путь через нее. Закрепились на высоком бугре, а наши — внизу в камышах. Ночью завязался бой. Мы оказались в полосе боя, по нам били наши. Бой тянулся день и ночь. В деда во дворе было бомбоубежище, где мы прятались.

Показали немцы себя еще во время боя. У деда в сенях на ночь садились куры. Бой начался ночью, мы вынуждены были тогда перейти в убежище. Немцы тем временем расположились в хате. Позавтракали дедовыми курами, о чем дед с бабой не могли знать. Дед все высовывал голову из бомбоубежища и звал: "Тю-тю-тю!" Жаловался: «Куда это наши петушки забежали?" Вылезать из бомбоубежища дед боялся.

Днем бой возобновился. Баба решила вылезти, покормить кур и разведать, что делается. Перекрестилась и пошла. Бой был в разгаре. Долго баба не возвращалась, дед решил, что бабу убило. Но она вернулась и рассказала о своих приключениях. С кур в яме лежат головки и ножки. В дом бабу часовой немец не пустил. Через улицу напротив немцы порыли окопы и били по нашим. Увидели старуху и схватили, как черт грешную душу. Всучили в руки ведро и послали за водой. Колодец находился под бугром, где мы сидели. Немцам к колодцу спускаться — идти на верную смерть. На тропе, ведущей к колодцу, лежал мертвый сосед Галушка и ведро возле него. Баба поняла, что это и ее ждет. По своей привычке перекрестилась и пошла по воду не скрываясь. Наши, наверное, увидели, что идет баба, и по ней не стреляли. Принесла баба воду, немцы набрали в котелки, а бабе дали ведро и велели снова принести воды. На этот раз баба решила схитрить. Она зашла в свой огород и легла в тыквенной ботве. Так ползком добралась до убежища. "Вот такие твои немцы!" — упрекала деда. Дед молчал.

Днем бой утих. Немцы цепью пошли в плавни с собаками ловить наших бойцов. По нашему переулочку провели наших пленных. Много было раненых, их поддерживали и несли здоровые. Бабы закричали, немцы стали угрожать штыками. Пленные кричали женщинам: "Не плачьте за нами!" Тяжелое это было зрелище. В хату соседа Галушки попал снаряд, убило и его бабу-хозяйку. Изба сгорела. Убило еще бычка. Не одна хата сгорела в Шестовице и многих убило жителей. Всех раненых занесли наши люди в медпункт, где их принимали наши врачи.

Немцы бросились грабить людей. Забивали свиней, кур и т.д. Забирали яйца, молоко, сами варили и жарили. Колхозники смотрели, ахали и говорили: "Разве это люди? А мы их ждали!" "Вот твои немцы!" — говорила баба деду. Наш дед воскликнул: "Это такие сволочи, которых я еще не видел!" Наши люди за два дня почернели. Убили немцы коменданта нашего дома, с нами шел из Чернигова. Это было время без порядка и без власти.

Утром немцы забрали из дедовой хаты все свое. Мы думали, что они больше не придут, и вселились в дом. Мы с дедом стали молоть рожь, чтобы лепешек напечь. Жернова — это такая примитивная мельница, в то время люди на них мололи зерно. Через некоторое время немцы вернулись. Их старший уставился на нашу мельницу. Потом схватил жернова, видимо, пытаясь их выбросить. Но жернова заскрежетали и не сдвинулись с места. Немец закричал и замахнулся на деда. Я встала между ними. Немец меня ударить не решился. Он подпрыгивал с кулаками к деду. Дед вытянулся перед ним, как струна. Один из немцев, так нам показалось, стал в нашу защиту. Тогда тот старший с бранью и угрозами набросился на него. Немец вытянулся, покраснел, все сбились у порога. Я одела Стасика, забрала вещи и оставила их в бомбоубежище, а сама побежала опять в комнату, чтобы схватиться с их старшим. Меня удержали соседки, которые поспешили на крик. Они были уверены, что немец меня застрелит. Я вернулась к Стасику и не смогла удержать слез. "Немцы тебя обидели, мама? Поганые они, эти немцы!"- сказал Стасик. Я уже в этом убедилась. Через некоторое время ко мне подошел немец, тот, что нас защищал, и с ним еще один, совсем молодой. Они взяли под козырек и сунули мне в руки котелки с борщом и мясом. Я отказалась. Уговаривали Стасика, но он тоже отказался. Я подумала, что и между ними есть совестливые, но очень мало.

Соседи взяли одного раненого и поместили в доме, где были и немцы. Немцы закричали. Мы поспешили его перенести в сарай, а потом помогли сдать в медпункт. На прощание раненый красноармеец сказал: "Мы все равно победим".

Мы еще не знали, на что немцы способны. Наша баба вынесла в сад под грушу кошели с грушами и иконы. Немцы груши все забрали, а иконы, деревянные и под стеклом, ногами разбили в щепки. Напрасно, что баба крестилась и показывала, что это грех.

За неделю немцы съели все яйки, порезали скот и кур. Коров люди прятали в камышах. Все говорили: "Это не люди! Это тебе не советская власть".

В конце сентября немцы вступили в Чернигов. Люди начали возвращаться в город, отправилась и я со Стасиком в Чернигов. Надо было преодолеть 18 км. На плечах несла картошку, за руку тянула 5-летнего ребенка. Километров 10 Стасик шел молча, а потом обмяк, тянулся. "Сил больше нет", — сказал Стасик и попросил есть. Мы сделали привал. Оставались кусок лепешки и огурцы.

В Чернигов пришли поздно. Зашли в свой двор. В бомбоубежище своих вещей не нашла, их забрали дочери дворника. Дом разбит до основания. Присели отдохнуть посреди двора и решить, как дальше жить. Настроение такое, хоть собакой вой от тоски и отчаяния. Продуктов ничего, было немного денег, которые впору было выбросить.

Добралась до своей сотрудницы Лиды. Она уговорила меня оставить в нее картошку с моего Черниговского огорода. Я хотела заплатить ей за помощь картофелем, но чтобы столько забрать... Остались от той картошки рожки да ножки.

Дошла до сестры Сани. Ее дом был на окраине. На второй день после прихода немцев она вернулась домой. В ее доме все осталось целым. Я забрала к сестре картофель, который Лида мне оставила, кое-что выменяла и продержалась более месяца. У сестры трое детей, но у нее свой дом, она в своем огороде. А с меня, как говорится, с голого как со святого.

Стала я искать квартиру и работу. Начали работать 4-летние школы. У меня сохранился диплом за педтехникум. Взяла я направление в шестовицкую школу работать классоводом. Здесь я продержалась до прихода наших. Жилось очень трудно, иногда невыносимо. В школьные дела немцы не вмешивались.

В селе прожить, конечно, было легче, чем в городе. Меня наделяли ежегодно огородом, с него я в основном и жила. Сельский совет (так он и назывался) ежемесячно, хоть и с перебоями, выдавал учителям по полпуда ржаной муки, у селян покупала молоко. Сеяла понемногу рожь, серпом жала. Молола на жерновах, которые имели почти все селяне, и позволяли мне. Все время мучилась без соли. Она долго лежала во дворе кооператива, я первое время запаслась, но скоро раздала. Она нигде тогда не продавалась.

Сначала после прихода наших к учителям, которые работали при немцах, относились предвзято. Проверяли, как вели себя при немцах. При проверке колхозники следователем дали обо мне хорошие отзывы. У меня это был единственный выход, я не раскаиваюсь, что так сделала. Ведь я не по своей воле осталась на оккупированной территории, а жить с ребенком как-то надо было. Многие с шестовицких людей ушли в партизаны, но с детьми в отряды не принимали. Учащимся эти годы засчитали, а учителям в стаж не засчитали.

Здесь мы забыли, какой он хлеб. Из муки, которой не всегда хватало, пекли лепешки, поскольку печи у меня не было. Помню, Стасику в одном доме дали к молоку хлеба. Он не стал его есть, а положил на стол. Сказал: "Спасибо, я привык без хлеба есть». Здесь Стасик научился украинскому языку. Впоследствии русский он забыл, а говорил мешаниной российского, украинского и белорусского. Когда спросили дети из Чернигова, почему он не говорит по-русски, то он ответил: "А я по-русски знаю одно слово — "что".

Плохо одетые, голодные — такими помню себя и Стасика в Шестовице. Чтобы свести концы с концами, я билась, как рыба об лед. Ежедневно была загружена и не могла уделять должного внимания ребенку. Читать в 5 лет он научился сам от старших детей. Как-то пришлось мне заменять учительницу второго класса, где учился Стасик. Был урок арифметики. Я задала ученикам устную задачу: "У меня есть 6 яблок. Их надо разделить между 3 учениками. Сколько яблок получит каждый?” Дети скоро решили: "По два". Но Стасик продолжал тянуть руку. "По одному яблоку каждый получит", — сказал он. И посоветовал: "Ты дели так. Три яблока возьми, а им дай по одному".

Немцы приезжали в село, но жили в Чернигове. Видимо, боялись партизан, которые тоже бывали здесь часто. Немцев в Чернигове было мало, в основном стояли мадьяры. Они не мирились с немцами. К населению венгры относились хорошо. Показывали всем фото своих родных и обязательно говорили: "Ай, война не хорош".

Приближалось Первое мая, мы пошли в гости к Сане в Чернигов. После праздника возвращаемся пешком в Шестовицу. За Черниговом встречаем заслон из полицаев. Останавливают и говорят, что в Шестовице люди установили Советскую власть. "Меня в Шестовицу пустят?" — спрашиваю. "Пустить пустят", — говорят и удивленно переглядываются. Я уже знала, как немцы жгут партизанские деревни и жителей. Прихожу в село. Люди веселые, хвалятся: "А у нас уже Советская власть". Рассказывают, как отпраздновали 1 Мая. Был митинг, выступали с речами. Решили вокруг села поставит заслон, охранять и в случае необходимости, защищаться. Вооружились, кто чем мог, полицаев выгнали. Решили в село больше немцев не пускать. Хоть как я не разбиралась в военных делах, но поняла, что это пустая гибель всех людей. В Чернигове полно немцев. Их отогнали от Москвы и наши даже захватили Харьков, а о победе еще не слышно. Немцам ничего не стоит уничтожить деревню и людей. Через некоторое время немцы стали регулярно с 9-ти часов вечера обстреливать Шестовицу. Мадьяры и полицаи говорили, что немцы собираются село сжечь. Такое положение держалось почти месяц.

Я снова со Стасиком пошла к сестре в Чернигов, хотелось что-то узнать. На этот раз в Чернигове я почти неделю сидела. Была у подруги, в доме которой жили венгры-офицеры. По дороге, когда мы возвращались в Шестовицу, немцы себя не проявляли. В окопах на окраине села сидели наши партизаны. Спрашивают, что в Чернигове, скоро победа? Ничего утешительного сказать я не могла. Напротив, мадьяры опять передавали, что Шестовицу сожгут. Нас обогнала машина с немцами из Чернигова и в скором времени вернулась назад. В селе поднялся черный дым, вспыхнуло пламя.

В селе люди рассказали. Был солнечный, теплый, майский день. Сажали на поле картошку. Немцы собрали семьи коммунистов, согнали в один дом, расстреляли и сожгли. В доме жили дед с бабой. Их предупредили полицейские, чтобы выходили, потому что будут поджигать, но они оставить дом отказались. Сказали: "Что людям, то и нам". Председатель сельсовета сажал на поле картошку и остался в живых, а его трое детей и жену сожгли. Дети маленькие, одно из них грудное.

Село долго обстреливали, и мы, его жители, не раз убегали в лес и в камыши. Еще и самолет стал над селом летать и обстреливать. Однажды я пошла по воду. Колодец был во дворе сельсовета. Я только опустила ведро, слышу — гудит самолет. Видно, увидел меня, потому что быстро повернул в мою сторону. Я поспешно вытащила воду и забежала в сарай, который стоял возле колодца. Самолет загудел над головой, взорвалась бомба. Видно, маленькая. Потом обнаружили яму возле колодца, цепь, которым я тянула воду, был перебит в двух местах. А я еще и ведро воды принесла! Мы уже знали немецкий график, когда снарядами обстреливают, когда бомбят.

За Десной на бугре под посадкой вечером полицейские раскладывали костер. Стасик говорил, что это волки кашу варят. Надеялись, что наш летчик примет сигнал и посадит самолет. Часто наши самолеты перелетали через село, люди провожали их восторженным взглядом, ждали, надеялись.

Порыв шестовицких партизан скоро спал. Отряды партизан далеко, оружия — кот наплакал, людей — мало. В Чернигов партизаны уже выпускать людей перестали. Немцы в это время были не те высокомерные, которые были, их уже гнали.

Однажды вечером немецкая часть, возможно карательный отряд, приблизилась к Шестовице. Село еще охраняли. Немцы стали стрелять, кого-то убили, поднялась паника. Немцы вернулись обратно в Чернигов. Самолет летал над селом и бросал зажигательные бомбы. Люди бежали в лес. Бежали партизаны и не партизаны. Люди бежали, шли пешком, ехали телеги. Тянули за собой скот, пожитки и детей. Все ждали, что карательный отряд вернется. К вечеру в деревне остались немощные старики. Передо мной встал вопрос, что делать. В таком же положении находился и директор школы Кондрашевский с 4-мя детьми и зав медпункта с женой. Ночи были холодные. Люди с собой брали еду, теплую одежду. У меня ничего такого не было. Мы решили по очереди дежурить и только появятся немцы бежать в лес. В селе ревела скотина, выли собаки, голосили бабы. Я эту ночь не спала, мне слышался гул самолетов. Оказалось утром, что Стасик наловил майских жуков и оставил их на окне. В темноте они гудели, а при свете замолкали. Ночь прошла благополучно. Те, которые убегали, рассказывали, что за одну ночь пережили! Жить в лесу без жилья невозможно. Ночью холодный ветер, дети плачут, коровы ревут, собаки воют. Волосы дыбом встают от ужаса. Собак хотели дома оставить: они могли выдать, где прятались люди. Но собаки находили хозяев, жались к ним.

Через некоторое время наше село запылало с трех сторон. Бежать можно было только в камыши. Теперь всем было ясно, что прибыли каратели. Жившие ближе к Десне, успели уйти в камыши, в ивняки. Большинство, и мы в том числе, остались, где нас застали. Самолет летал над камышом и строчил из пулемета. Люди нашли сеть, которыми рыбу рыбаки ловили, и накрылись ею. Самолет долго снижался, кружил над сетями. Люди тащили сети каждая сторона на себя, шевелились. Ежесекундно ждали на себя пули, страха натерпелись.

В нашем доме, кроме меня, жили поп и директор школы. Все собрались в одной комнате. Поп надел рясу, на грудь большой крест и уверял, что нас спасет. Мы сначала не знали, кто приехал, и ждали худшего — немцев-эсэсовцев, карателей. Прошел слух, что только мадьяры приехали. Вот слышны шаги во дворе, в коридоре, открываются двери. Стасик все успокаивал меня, повторял: "Не бойся, мама, не бойся". В дверь мадьяр просунул дуло винтовки и закричал: "Партизан, партизан, вег!" Мне первой указал на дверь. Я со Стасиком вышла в коридор и остолбенела: у выхода в две шеренги стоят мадьяры со взведенными винтовками в руках. Я подошла к шеренге под дула винтовок и ждала расстрела. Холодный комок пополз к сердцу. "Нихт шиссен!" — крикнул старший, и все быстро опустили винтовки. Подошел офицер и объяснил, что женщин и детей мадьяры не расстреливают, то стреляют немцы. К счастью, немцев среди них не было.

Венгры обходили дворы и дома, искали партизан. Мужчин выгоняли на площадь на собрание. Однако венгры пришли не друзьями, а ловить партизан. На собрание они забрали даже попа с двумя сыновьями 11 и 12 лет. С собой мадьяры забрали родителей партизан, что-то мужчин 10. Их передали немцам, и те не вернулись. Забрали также мать одного партизана и ее двух маленьких детей. Детей мадьяры отдали родственникам сразу, а женщине связали руки с ногами проволокой и так оставили на всю ночь. Как она разгибалась, то провод впивался в тело. Дошел провод до костей. Стерегли ее полицаи своего села, она кричала всю ночь, но они не развязали, пока не пришли мадьяры. Женщину отпустили, остался страшный знак на ногах.

На огонь люди сбежались и потушили. Венгры не мешали. После этого село перестали обстреливать.

Через Шестовицу шли люди из Чернигова в партизаны. Теперь люди ждали наших, как бога. Те, что ждали немцев, уже молчали.

Из нашего села не смогли молодежь забрать в Германию. Им объявляли, провожали. Они выезжали в лес, а там подводы останавливались. Все бежали в лес, а подводы возвращались домой. Порой ехали с ними полицаи, но и они не задерживали молодежь. Никто не проявил желания добровольно ехать.

Немцы стали даже задабривать население. Так в Чернигове распространили листовки-воззвания к населению, в которых писали: "Украинцы и украинки! Не верьте слухам, что немцы всех убивают. Они убивают только партизан... " И далее в таком духе. Перед этим тюрьму забили людьми. Хватали кого попало, кто под руку попался. Держали с неделю, а потом выгнали во двор. Люди были уверены, что их расстреляют, но немец прочел им это обращение. Уверял, что немцы уже разобрали их дела, выяснили, что они не виноваты, и отпускают их. Никто им не поверил, но поспешили по домам.

На балконе, где я до войны жила, немцы вешали советских людей. Людей сгоняли, чтобы смотрели и карались. Люди очень плакали, верующие крестились и молились Богу.

г. Чигирин, 1986 год.

Отзывы

Добрый День!

Большое Вам спасибо. Я совершенно случайно наткнулась в интернете на Вашу страничку. Прочитала на одном дыхании. Здорово и мне кажется очень нужно. Нужно тем, кого волнуют эти темы, кто хочет помнить свои корни, "якого він роду".

Почему меня это заинтересовало? Кратко напишу о своей семье и может уловите аналогию. Мне 42 года, т.е. Вы как мой отец. О предках отца знаю только, что они из-под Новоукраинки, одна из ветвей - пришельцы из Воронежской обл. Я знала деда и бабу, но тогда не интересно было спрашивать, а они сами не рассказывали о себе. Поэтому не знаю даже девичьей фамилии бабушки с той стороны. О семье матери знаю чуть больше. Бабушка и все ее сестры тоже были учителями, родом из В.Сорочинец, Полтавской обл. Отец матери погиб в окружении (тоже учитель русского языка). Немцы при отступлении спалили хату, осталась бабушка с 3 детьми. Всем она дала образование. Но мне рассказывала мало о том, что было.

Всех нас раскидало по Союзу. Как видите, мы во Львове. Муж русский из Саратовской области. Пишу по-русски, т.к. на нем мне легче выразить мысли. Дети закончили уже украинские школы и для них родной теперь опять украинский язык. Хотя дома говорим по-русски. Почему акцентирую на этом? Потому что в детстве, когда меня привозили в Сорочинцы и бабушка и прабабушка заставляли меня говорить по-украински, а я пручалась. А сейчас очень жалею, что тогда не остановилась, не расспросила обо всем. Так что воспоминания Вашей матери сказали то, чего я не успела узнать тогда. Спасибо Вам большое.

Желаю Вам здоровья, здоровья и еще раз здоровья.

С уважением

Светлана Головахина

28.09.2006

Львов (Украина)

Выписка из письма Мокрого Кузьмы Петровича

Внук Сергей запросил интернет и напечатал воспоминания твоей матери, я прочёл это. Конечно, я знал большинство их жизни и мог посочувствовать ещё раз, пережить судьбу моего брата и твоей матери. Трагедия заключается в том, что они жили в тот период революционный и верили в марксизм-ленинизм настоящий и, будучи активными и честными людьми и верившими в справедливость идей, попали жертвами, как и многие их современники. Нужно было оценить обстановку и вести себя согласно той обстановки. Одно время, в начале 20-х годов, Петя работал на электростанции с напарником его возраста кочегарами, так напарник уцелел и был директором этой электростанции. Наверное, лучше быть технарём, чем политиком. Мне Мартыненко И.Г. говорил, когда мы гадали, кто мог утопить Петю: он предполагал, что Чёрный, т.к. в молодости он был соперником Пети за девушку. Но Чёрный был сыном каторжника и ему больше верили, а Петя его критиковал.

В отношении моей матери. Она Петю любила и вдруг появилась у него жена, появилась соперница. Я помню, когда они жили у нас в голодовку, им помогали, как могли. Но твоя мать была недовольна, и моя мать была ею недовольна. Так бывает в жизни. В отношении того, что мать моя не забрала тебя годичного, то здесь могут быть разные мнения. Ведь там были у неё сестра и ещё кто, а ты маленький, тебе нужна была мать. Но в остальном она пишет, что всегда была права, а в самом деле?? Разное было.

Мокрый К.П. (86 лет)
г. Украинка (Киевская область, Обуховский район)